Книга Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Власть усиливала нажим. Арестовали машинистку Солженицына, Елизавету Воронянскую, которая наверняка знала (хотя бы из множества статей, вышедших к тому времени на Западе) название и характер документов, которые искали кагэбэшники. Воронянскую увезли в Ленинград и допрашивали сутками напролет, пока она не рассказала, где спрятана рукопись Солженицына. Две недели спустя она умерла при загадочных обстоятельствах – по официальному заключению, покончила с собой.

Органы госбезопасности долго не могли найти тайник Солженицына, но в итоге все-таки добрались до его бумаг. После этого писатель наконец отправил закодированную телеграмму, означавшую, что настало время публиковать «Архипелаг ГУЛАГ» в Париже.

Через шесть недель после того, как роман появился в печати, за Солженицыным пришли из КГБ. Александр воображал, что его ждет великое противостояние с верхушкой партийной номенклатуры. Он ошибался. Немного подержав писателя в камере, его выслали в Германию – в надежде, что скоро мир о нем забудет.

5

В день, когда Солженицын покинул Россию, Владимир Набоков сел писать ему приветственное письмо. Поздравив собрата по перу со вступлением в новую свободную жизнь, Набоков извинился, что не ответил на его предыдущее послание, и объяснил, что придерживается правила никому не писать в Советский Союз, чтобы не навлечь беды на адресатов. «В конце концов, для большевистских властей я что рогатый – хотя в России не все это понимают». Он сомневался, что Солженицын знаком с его произведениями, но уверял: «Начиная со злодейских ленинских времен, я неустанно высмеиваю мещанство советизированной России и обличаю ту самую порочную жестокость, о которой пишете вы».

Набоков предупредил, что никаких политических заявлений делать не будет – поскольку никогда их не делает, – но лично хотел бы тепло поприветствовать нового русского изгнанника. Если Солженицын когда-нибудь будет в Швейцарии, Набоковы с радостью его примут. Александр, который в скором времени осел в Цюрихе, ответил, что судьба недаром привела их в одну страну и, видимо, желала, чтобы они встретились.

В Европе Солженицына встречали как героя, но некоторые комментаторы предрекали, что интерес к нему скоро утихнет. Уильям Сэфайр задавался вопросом: «Теперь, когда он за пределами Советского Союза… и с него ловко сдернули мантию мученика, не пойдет ли трещинами пьедестал, на который мы его вознесли?» Увидев, как сочинения писателя оценивают в литературном, а не пропагандистском отношении, и открыв такие грани его личности, как религиозное рвение, «политики, сегодня восхваляющие его за борьбу с угнетением, могут, к разочарованию своему, узнать, что герой, которого они подняли на щит, вовсе не является приверженцем их демократических принципов».

Вскоре предсказания Сэфайра сбылись. Солженицын обескуражил сторонников, показав себя апологетом некой русской национально-религиозной исключительности. Запад, заявлял Солженицын, пребывает «в состоянии коллапса» ввиду морального кризиса, созданного эпохой Возрождения и усугубленного Просвещением. Американское правительство настолько слабое, что даже не может защитить себя от обнаглевшего репортера Дэниела Эллсберга, который украл и опубликовал документы государственной важности. Британия не способна разобраться со своими ирландскими террористами. На Западе не знают ответов на вопросы, вставшие перед Россией. Вскоре Солженицын уже предостерегал, что молодым американцам, которые сегодня отказываются служить во Вьетнаме, завтра придется с оружием в руках защищать американскую территорию. Помощники президента стали задумываться, нет ли доли правды в слухах, будто писатель психически неуравновешен.

Солженицын бил по собственной репутации, но удар, нанесенный «Архипелагом» по СССР, был стократ сильнее. Набоков, читавший тем летом первый том, не мог оставить без внимания строки, посвященные процессу социалистов-революционеров, ужасам Соловков и Лубянской тюрьмы. Он читал о людях, чьи судьбы уже не раз оплакал и о чьих страданиях написал в своей характерной риторике.

Набоков наверняка отметил, что Солженицын в своей хронике затрагивает и культуру русской эмиграции, о которой советские граждане мало что знали. Александр говорил о появлении «небывалого писателя Набокова-Сирина» и о том, что Иван Бунин еще не один десяток лет писал в изгнании. Есть в книге и нелицеприятные упоминания о Набокове и других эмигрантских писателях. Один из свидетельствовавших о ГУЛАГе, почитав эмигрантов, вопрошает: «Но что с ними?» Как могли талантливейшие наследники русской культуры растратить «неоценимую свободу» и забыть о соотечественниках?

Похоже, что к тому времени, как «Архипелаг ГУЛАГ» попал в руки Набокову, тот уже отбросил подозрения, будто Солженицын каким-то образом связан с КГБ. И, судя по всему, изменения, наступившие в стране после изгнания Солженицына, излечили Набокова от полувекового гражданского паралича. Писатель наконец почувствовал, что его заступничество может принести больше пользы, чем вреда.

Через три месяца после появления Солженицына в Германии Набоков, никогда прежде не делавший официальных заявлений по советским вопросам, публично встал на защиту Владимира Буковского, диссидента, которого несколько лет продержали в психиатрической больнице, а потом отправили в Пермь. Не понаслышке знакомый с закрытыми медицинскими учреждениями, Буковский получил свой последний срок за то, что передал на Запад материалы, неопровержимо доказывающие преступления советской психиатрии. Набоков отправил в британский Observer письмо, призывая «всех людей и все организации, у которых больше связей с Россией, чем у меня, сделать все что можно, чтобы помочь этому мужественному и бесценному человеку».

Почти сорок лет назад в романе «Под знаком незаконнорожденных» Набоков говорил о местах, куда отправили Буковского, называя их «кишащей упырями Провинцией Пермь». Но даже там аллюзия на лагеря была настолько тонкой, что Вера Набокова посчитала необходимым отдельно упомянуть о ней в письме к переводчику книги. Набоков не хотел фиксировать страдания погибших и умирающих «мелодраматичными штампами», которыми пользовался Солженицын, и стремился создать в память о них нечто вневременное. Но что получилось в итоге, мемориал или непроглядная туманная пелена, – большой вопрос.

Когда утром 6 октября Солженицын ехал к Набокову в Монтрё, он мог и не знать, что в интервью Владимир иронизировал по поводу его книг и назвал автора второстепенным писателем. Неясно также, знал ли он об усилиях, которые Набоков предпринимал ради спасения Буковского, – десятки знаменитостей публично выступали в поддержку диссидента, а Солженицын был сосредоточен на собственной миссии. Учитывая уверения Набокова, что тот никогда не переставал обличать Советы, трудно сказать, какой вес придавал Солженицын скромному жесту доброй воли, сделанному мэтром по отношению к русским диссидентам спустя шестьдесят лет после революции.

Солженицына, как и Набокова, часто обвиняли в неблагодарности. Но первый оправдывал литературную сдержанность последнего невозможностью как-то повлиять на ситуацию из-за рубежа. Позднее в «Архипелаге…» Солженицын предположит, что служить родине, рассказывая на страницах своих книг о ее разрушении, Набокову мешали «жизненные обстоятельства».