Книга Гамсун. Мечтатель и завоеватель - Ингар Слеттен Коллоен

Что касается других слов, то они совсем ускользали. Он был не в состоянии сочинять. Записанные слова уже никуда не вели его. Он пытался увидеть признаки того, что операция укрепила и оздоровила его организм, ведь ему обещали, что благодаря игре половых гормонов будут возникать волны вдохновения, которые унесут его в мир творческой фантазии. Конечно же, не так, как в юности, но все же волна должна была быть достаточно высокой, чтобы выплеснуться в книгу.

В ожидании творческого порыва он регулярно просматривал газеты, надеясь прочитать о каких-то достижениях и успехах Германии. Он никогда не расставался с верой, что немцы, успешно выполняя предназначенную им самой природой миссию, в качестве молодой нации должны уничтожить одряхлевших англичан. Но прежде всего Германия должна встать на ноги, а это лишь вопрос времени.

Однажды в Нёрхольме появился гость, и от этого стало еще хуже.

Гамсун давно приглашал к себе в гости датского собрата, писателя Йоханнеса Йенсена, и тот наконец согласился посетить Нёрхольм поздней осенью 1925 года. Встреча двух писателей оказалась неудачной. «Его совершенно не интересовало, как тут у меня происходит осушение болот, видно, ему было это скучно, и он все больше молчал», — сетовал хозяин[312].

В то время как писатель Гамсун стал земледельцем, писатель Йенсен постепенно превратился в философа-моралиста. Оба боялись, что не смогут больше писать.

Но оба так и не решились заговорить об этом друг с другом.

В течение уже двух лет Гамсун пытался создать на материале, ранее записанном на маленьких листочках, новую главу романа.

Но он уже больше не управлял словами и не придавал им прежнего значения. 28 сентября 1925 года он написал в письме, что ему безразлично, что будут говорить о нем после смерти, и он не нуждается в каких-то надгробных эпитафиях: «…пусть меня сожгут живьем, когда я буду умирать, мне не нужно, чтобы воздавали почести моему праху»; 11 октября: «…не очень-то у меня получается с творчеством»; 4 ноября: «Написание книг все больше отдаляется от меня»[313].

Станет ли «Последняя глава» последней его книгой? Способен ли он представить свою жизнь без творчества? Мария Гамсун могла — Мария, которая издала осенью новую книгу стихов «Картинки». Она с интересом наблюдала — сдастся ли он. Тогда она освободилась бы от своей непосильной задачи, которая независимо от ее поступков всегда делала его победителем, а ее и детей — побежденными.

Если он перестанет писать, все пойдет по-другому.

Но разве Гамсун уже исчерпал все средства? Он всегда был способен совершить в своей жизни несколько неожиданных кульбитов ради создания каких-то персонажей, если это, по его мнению, стоило того. И разве, в сущности, не было таким кульбитом его неожиданное решение подвергнуться операции, связанной с усилением продуцирования половых гормонов?

В ноябре 1925 года он прочитал статью в «Афтенпостен», где говорилось о новой книге. Называлась она «Невроз». Он эту книгу достал, прочитал и написал автору. Доктор Юхан Иргенс Стрёмме ответил. Обменявшись еще парой писем, они договорились о встрече.

Вечером 3 января 1926 года Гамсун взошел на борт парохода и отправился в Осло. Что двигало им? И почему он ощущал те же грусть и отчаяние, как и тогда, сорок три года назад, когда садился на большой пароход, отправлявшийся в Америку? Когда же придет конец этим чувствам?

Именно по этому поводу они повздорили перед его отъездом. Заняв свое место в каюте, он начал писать письмо Марии: «Ты забыла пожелать ни пуха ни пера на прощание, Мария»[314]. Утром в воскресенье он был уже в Осло. Во второй половине дня он направился в юго-восточную сторону от дворцового парка Осло. Нашел нужный дом по адресу Оскарсгате, 12 и стал подниматься по лестнице, читая на дверях таблички с именами жильцов. Остановившись у одной из квартир на втором этаже, он позвонил.

Доктор Юхан Иргенс Стрёмме имел диплом Университета Осло, и кроме этого стажировался в клинике Бургхольцли в Цюрихе. Он работал в двух центральных больницах столицы в отделениях для психически больных, а также вел частную практику. Но репутация у него была весьма неоднозначная, если не сказать сомнительная. Коллеги порой публично называли его шарлатаном, потому что он применял методы, которые еще не были признаны здесь, на окраине Европы.

Когда Гамсун читал введение к книге Стрёмме, то ему казалось, что он читает свои собственные слова и мысли, сформулированные после написания «Голода» и «Мистерий». Стрёмме полагал, что неврастеничные люди являют собой лучших представителей современного общества. Доктор постоянно говорил о значительной роли жены в жизни мужчины. Его пятнадцатилетний опыт врача-невропатолога свидетельствовал о том, что многие болезни и психологические проблемы мужчин связаны исключительно с этим фактором. Если между мужчиной и его женой возникают какие-то коллизии, то определенные коллизии возникают и в его профессиональной деятельности, и он начинает страдать нервными расстройствами. В поразительном большинстве случаев нервные заболевания у мужчин возникают тогда, когда его жена проявляет себя как фригидная женщина. Такова была точка зрения Стрёмме. Если же со стороны женщины что-то меняется в ее отношении к мужу и она начинает лучше удовлетворять его как мужчину, то он излечивается[315].

Холодность между ним и Марией, расшатанные нервы, творческое бесплодие — все одно к одному. Наконец для Гамсуна как будто бы сошелся сложный пасьянс. И он сразу же решил, что Мария тоже должна пройти курс лечения у доктора Юхана Иргенса Стрёмме.

После короткой предварительной беседы доктор попросил Гамсуна удобно устроиться в кресле и расслабиться. Вскоре был задан вопрос: видел ли пришедший какие-то сны в последнее время.

— Видел этой ночью.

Гамсун начал рассказывать свой сон, и с самой первой фразы слушатель был поражен, сколь близка устная речь Гамсуна его писательской манере: «Появляется какой-то человек, несущий младенца, но несет его как-то не так, согласно моему разумению. Ребенок настолько плотно спеленут, что не может пошевелиться. А ведь для младенцев важно, чтобы они могли двигаться, шевелиться, но этот малыш был спеленут так плотно, как какой-то сверток, и несли его под мышкой. Необходимо было освободить ребенка так, чтобы он мог производить какие-то движения. У меня было ощущение тревожности. По моему разумению, я сам связан какими-то путами. Я сейчас слишком зажатый, окостеневший. И теперь, начиная курс у доктора, я хотел бы как можно скорее избавиться от пут, чтобы ничто не мешало моим движениям, чтобы я стал более пластичным, сгибаемым»[316].