Книга Льюис Кэрролл - Нина Демурова

«Как часто мы отправлялись в путь по этой тихой воде — как часто я рассказывал им сказки, которые придумывал на ходу, было ли это в те дни, когда автор был “в духе” и образы сами собой, толпясь, возникали в его воображении, или тогда, когда усталую Музу понуждали идти и она послушно плелась вперед, ибо ей нужно было что-то сказать, а не потому, что у нее было что сказать. Ни одна из этого множества сказок не была записана: они появлялись и умирали, как летние мошки, каждая в свой солнечный полдень, пока не настал день, когда одна из моих маленьких слушательниц попросила, чтобы я записал для нее эту сказку. […] И чтобы порадовать ребенка, которого я любил (другой причины не помню), я записал сказку от руки, сопроводив ее собственными рисунками — которые противоречили всем законам Анатомии и Искусства (я никогда не учился рисованию) — факсимиле этой книги я только что опубликовал.[121] Записывая сказку, я многое добавил к первоначальному тексту, казалось, мысли возникали сами собой, а когда спустя годы я готовил ее к публикации, в голову мне пришло еще кое-что. Однако (это может заинтересовать кого-то из читателей “Алисы”) каждая идея и чуть ли не каждое слово диалога возникали сами собой. Иногда это случалось ночью, когда мне приходилось вставать, чтобы засветить лампу и записать услышанное, иногда — во время одинокой зимней прогулки, когда приходилось останавливаться и черкать окоченевшими пальцами несколько слов, дабы не потерять возникшую идею — но когда бы и как бы она ни приходила, она приходила сама собой. Я не могу заставить воображение работать, заводя его по желанию, как часы, и я не верю, что оригинальный текст (а что иное стоит сохранять?) был когда-либо создан подобным образом»[122].

Кэрролл не одобряет авторов, которые пишут, потому что взяли за правило писать столько-то часов каждый день; созданные таким образом сочинения, по его мнению, «легче всего писать и труднее всего читать»; ими на две трети заполнены журналы. Его сказки были созданы по-другому:

«“Алиса в Стране чудес” и “Зазеркалье” составлены почти целиком из кусочков и обрывков, из отдельных мыслей, которые появлялись сами по себе. Возможно, они были не слишком хороши, но это, по меньшей мере, было лучшим из того, что я мог предложить, и я не желаю себе большей похвалы, чем слова Поэта, сказанные им о Поэте:

Он дарил людям лучшее из того, чем владел, Худшее он оставлял себе, а лучшее дарил».

Весной 1876 года Кэрролл присовокупил к очередному заводу «Зазеркалья» «Пасхальное поздравление всем детям, которые любят “Алису”». Приведем его целиком, ибо оно было очень важно для Кэрролла.

«Милое дитя, представь себе, если можешь, что это письмо от твоего настоящего друга, которого ты хорошо знаешь и который, как и я, от всего сердца поздравляет тебя со светлым праздником Пасхи.

Помнишь сладкую негу, когда, пробудившись летом поутру, слышишь щебет птиц, чувствуешь, как веет из открытого окошка свежий ветерок, и, словно в дреме, видишь сквозь полуприкрытые веки, как колышутся зеленые ветви и играют в золотистом солнечном луче водные струи? И слезы наворачиваются на глаза, словно слышишь дивную песнь или видишь прекрасную картину. И что это, неужто это рука Матери раздвигает занавески и нежный ее голос зовет тебя пробудиться ото сна? Пробудиться и при свете ясного дня забыть пугавшие тебя ночью сны — пробудиться и насладиться новым днем, преклонив сперва колена пред невидимым глазу Другом, подарившим тебе это дивное солнце?

Неужто это странное послание пишет тебе автор таких сказок, как “Алиса”? И не странно ли обнаружить это письмо в книжке, полной веселых бессмыслиц? Возможно, это и так. Возможно, одни будут бранить меня за то, что я мешаю серьезное с веселым; другие — усмехнутся, полагая, что такой разговор уместен лишь в храме в воскресенье, но я-то думаю — нет, я уверен! — что кое-кто из детей прочтет мое послание с тем же вниманием и любовью, с какими я его писал.

Всевышний, я думаю, не хотел бы, чтобы мы делили нашу жизнь на две половины: хранили торжественные мины по воскресеньям, а в будни считали неподобающим о Нем даже упоминать. Неужто ты думаешь, что ему приятны лишь те, кто с молитвой преклоняет колена, — и что он не радуется ягнятам, резвящимся в погожий день на лугу, и детворе, с веселым гомоном барахтающейся в сене? Их невинный смех, несомненно, ему не менее сладок, чем торжественные песнопения, гремящие в “религиозном сумраке” величавых соборов.

Если я создал нечто, что войдет в детские книги невинных и здоровых развлечений, которые я так люблю, то я смогу надеяться на то, что без стыда и грусти оглянусь (а сколько мне всего надо будет вспомнить!) на пройденный путь в час, когда придет мой черед ступить в долину теней.

В эту Пасху солнце будет светить для тебя, дорогое дитя, и “каждой жилкой” ты будешь чувствовать, что живешь и что готов выбежать из дома навстречу раннему утру, — и много пройдет Пасхальных дней, прежде чем, ослабший и седой, выйдешь ты погреться на солнце напоследок, — и всё же хорошо, что даже сейчас ты будешь иногда думать о том особом утре, когда “воссияет солнце Праведности, подымаясь на крыльях ввысь”.

Я уверен, радость твоя ничуть не потускнеет от мысли о том, что когда-нибудь ты проснешься в еще более яркий день и увидишь еще более прекрасное зрелище, чем трепещущая листва и струящиеся струи, — когда ангелы откинут полог, и голос, нежнее Материнского, пробудит тебя для новой сияющей жизни, — когда все печали и грехи, омрачающие жизнь на нашей маленькой земле, будут забыты, словно ночные сны.

Твой любящий друг

Льюис Кэрролл».

Современного читателя это письмо может поразить: говорить детям о смерти в светлый праздник Пасхи! Однако вспомним, что в XIX веке не существовало того табу на смерть, которым отмечено наше время. О ней всегда помнили, о ней говорили в церквах и в семьях, к ней готовились, размышляя о том, что ожидает в жизни вечной. В этом контексте письмо Кэрролла выглядит вполне естественно и уместно. Это как бы одна из тех проповедей, с которыми он обращался к детям, — только здесь она запечатлена на бумаге. К тому же важно иметь в виду, что он, конечно, думал и о тех детях в больницах и приютах, которым посылал свои сказки. Он знал, насколько высока была детская смертность, особенно от тифа и туберкулеза, даже в достаточно благополучных семьях (трое детей его друга Макдональда умерли от туберкулеза). Что уж говорить о детях бедняков и сиротах в благотворительных больницах?

По распоряжению автора это письмо было приложено и к первому изданию поэмы «Охота на Снарка», также вышедшему к Пасхе 1876 года.

Вторая книга об Алисе, как ни удивительно, оказалась и последней книгой, оформленной Джоном Тенниелом. «Странное дело, — писал он впоследствии, — после “Зазеркалья” я совершенно утратил способность рисовать книжные иллюстрации. Несмотря на самые соблазнительные предложения, я ничего с тех пор не делал в книжном жанре». Осознавал ли сам художник, сколь велика была роль Кэрролла в его успехе? Ведь до встречи с ним вышло всего несколько книг с его иллюстрациями — «Книга британских баллад» (1842), «Ундина» (1845), «Сказки Эзопа» (1848). Они имели успех, но этот «весьма обычный успех» был чрезвычайно далек от того восторга, который вызвали и продолжают вызывать его иллюстрации к сказкам Кэрролла. В 1893 году Тенниел был удостоен рыцарского звания как ведущий карикатурист «Панча», самого известного сатирического журнала Британии, в котором он проработал полвека. Однако, думаю, не будет ошибкой сказать, что всемирную славу ему принесли не столько еженедельные карикатуры в «Панче», сколько иллюстрации к двум детским сказкам скромного математика из Оксфорда.