Книга Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины "дикой девочки" - Людмила Бояджиева

— Меня спас Сталин (это было известно всем), он благоволил ко мне и прислал за мной самолет, на котором я улетела из Ленинграда. Позднее он свою милость превратил в равнодушие или, может быть, в ненависть. — Опять молчание. — Ну, теперь идите, благодарю, что пришли. Напишите хоть на Новый год.

Анна Андреевна величественно поднялась с кресла, проводила меня до маленькой передней, прислонилась к стене.

— Прощайте. — Протянула руку. Внезапный порыв: я поцеловал ее безответные губы и вышел в коридор в полудурмане, повернул не туда, куда надо, добрался кое-как до выхода, долго шел по Champs Elysees (Елисейские Поля) и до ночи сидел в кафе. Тысячу раз я спрашивал себя: зачем? зачем? Трусость, подлость. Мой долг был сказать ей о потере кольца. Боялся нанести ей удар? Глупости, я нанес еще больший удар тем, что третировал ее лишь как литературный феномен. Пока я думал, что я еще могу сказать или спросить о поэтах-современниках, она воскликнула: «Борис Васильевич, не задавайте мне, как все другие, этих глупых вопросов!» Ее горячая душа искала быть просто человеком, другом, женщиной. Прорваться сквозь лес, выросший между нами. Но на мне лежал тяжелый гробовой камень. На мне и на всем прошлом, и не было сил воскреснуть.

Во время нашего разговора дверь в соседнюю комнату оставалась приоткрытой, кое-когда был слышен легкий шорох. Кто там? Может быть, политический контроль, может быть, свой человек — не знаю. Это невидимое присутствие было мне неприятно. Было ясно, что кто-то подслушивал наш разговор. Не это ли помешало нашей последней встрече превратиться в теплую душевную беседу? Я ищу себе оправдания, не так ли? Я его не нахожу…»

В этом эпизоде заметно и то, что не мог заметить Анреп: облегчение Ахматовой после того, как выяснилось, что Анреп отдал Струве письма об Ахматовой, предшествующие их личной встрече. А позднюю переписку она осмотрительно сожгла. Как поступала со всеми любовными письмами, способными приоткрыть нечто большее, чем стихи. И еще одно — вся история с бабушкиным кольцом скорее всего оказалась мистификацией, в которую больше верил до конца жизни потрясенный даром Анны Анреп, чем сама дарительница. Не слишком-то она дорожила этим оберегом, если и Гумилеву на фронт не дала, осенив его крестным знаменем, и про столь важный подарок Анрепу даже упомянуть забыла.

Глава 3

«И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда…» А.А.

В стихах последних лет Ахматова чаще оглядывалась на дни ранней царскосельской юности, чем на ужасные времена, последовавшие за ними. В одном стихотворении 1958 года она называет себя «наследницей» Царского. «Приморский сонет», написанный в Комарове, смыкает начало и конец жизни:

Здесь все меня переживет, Все, даже ветхие скворешни, И этот воздух, воздух вешний, Морской свершивший перелет.

И голос вечности зовет С неодолимостью нездешней, И над цветущею черешней Сиянье легкий месяц льет.

И кажется такой нетрудной, Белея в чаще изумрудной, Дорога не скажу куда…

Там средь стволов еще светлее, И все похоже на аллею У царскосельского пруда.

В июне 1964 года Ахматова уехала в Комарово отмечать свое семидесятипятилетие. Ожидался большой съезд московских друзей. Дача утопала в цветах — сирень в вазах, банках, ведрах, кастрюлях. Комаровская почтальонша не слезала с велосипеда, доставляя пачки поздравительных телеграмм. Званых гостей не было — только свои, но и они, не поместившись в комнате, устроили «пикник» на природе. За столом Ахматова сидела в нарядном платье и с новой прической. Глаза у нее сияли. Можно не сомневаться: рядом был тот, к которому сейчас рвалось ее сердце, и Муза ночами нашептывала:

Так уж глаза опускали, Бросив цветы на кровать, Так до конца и не знали, Как нам друг друга назвать. Так до конца и не смели Имя произнести, Словно замедлив у цели Сказочного пути.

Лето стояло великолепное, она много гуляла по лесу с Ниной Ольшевской, заядлым грибником, и часто (это Ахматова особенно любила) разводила средь бела дня костер.

Огонь почти прозрачный, будто неземной — райский. Словно не жжет, не палит, а лишь заманивает. Проясняет, открывает дорогу… В таком эфирном пламени унеслись в небеса слова ее первой синей тетради. Стихи к Амедео и много еще чего, не подлежащего хранению здесь — на земле. Там — надежнее. Бог сохраняет все.

Печалило лишь отсутствие «Полторакота» — Иосифа Бродского. Да еще многих тех, кто стоял тенями вокруг, соединяя два мира — «тот» и «этот», все более сближавшиеся и не пугавшие Анну Андреевну чужеродностью. Иногда, особенно во сне, она путала, где находится, и, кажется, привыкла к легкости «перехода границы» и обратимости разлуки. Слова «навсегда», «никогда», которыми ранее запугивала в стихах судьбу, одомашнились, прижились.

В конце лета ушла из жизни Валя Срезневская.

Ахматова «отправила» подруге послание:

Почти не может быть, ведь ты была всегда: В тени блаженных лип, в блокаде и в больнице, В тюремной камере и там, где злые птицы, И травы пышные, и страшная вода. О, как менялось все, но ты была всегда, И мнится, что души отъяли половину, Ту, что была тобой, — в ней знала я причину Чего-то главного. И все забыла вдруг… Но звонкий голос твой зовет меня оттуда И просит не грустить и смерти ждать, как чуда. Ну что ж! попробую.

Конец лета, как обычно, Ахматова провела в Комарове. Погода испортилась, она чувствовала усталость, не могла заставить себя выйти на прогулку. В сентябре переехала оттуда в Москву. И здесь не стало легче… Да еще эти поездки за границу — в Италию, Лондон, Париж…

В начале 1966 года «скорая помощь» диагностировала у больной сердечный приступ и увезла в больницу. В конце февраля, выписавшись из больницы, Ахматова поселилась у Ардовых. Вместе с Ниной Ольшевской, которая все еще не могла оправиться после случившегося у нее год назад инсульта, они собрались ехать в подмосковный санаторий. Добирались на машине. Ахматова в те дни читала сценарий фильма «В прошлом году в Мариенбаде», и едва она увидела здание санатория, тут же окрестила его Мариенбадом. Она шутила и веселила Нину, словно отгоняя мрачные предчувствия. Пыталась превратить пугающий всех мрак расставания в ритуал обычный и даже забавный.

Ахматова часто скрытничала, не любила исповедальных разговоров и тем более старалась не выплескивать на ближних своих тревог. Сейчас можно было бы вспомнить, что, в течение тринадцати лет отмечая смерть Сталина, она робко пошучивала: «Хорошо, меня с собой не прихватил. Ведь ему там без меня, наверно, скучно будет. Сейчас покручивает ус и хмурится: заждался!»