Книга Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

— Я тебя узнал, — быстро проговорила Эска, — это я ударил тебя вечером, в пылу гнева. Теперь это прошло. Я пришел спасти жизнь всем вам, так же как и цезарю.

— Как! — воскликнул Спадон, забывая прошлую обиду под влиянием минуты. — Ты можешь спасти нас? Ты можешь спасти цезаря? Так это, значит, правда? Смута перешла в бунт! Германцы отбиты, и все потеряно!

Остальные набросили свои плащи на плечи, стянули их поясами и тотчас же приготовились бежать.

— Стража может защищать дворец еще полчаса, — холодно отвечал Эска, — но император должен скрыться. Юлий Плацид сейчас придет во главе двухсот гладиаторов. Трибун хочет умертвить своего повелителя, и это так же верно, как то, что ты весь дрожишь.

Прежде чем он кончил говорить, в покое остался только он и Спадон. Характер трибуна был отлично известен даже придворным евнухам, и им нечего было более дожидаться. Но остолбеневший Спадон только смотрел на бретонца, ломая свои тучные руки и отвечая на его усиленные настаивания все той же фразой:

— Его приказания ясны: цезарь занят. Нельзя его беспокоить. Он сам сказал это… Цезарь занят!

Глава XVIII

ЗАНЯТИЕ ЦЕЗАРЯ

Бесцеремонно оттолкнув Спадона и не обращая внимания на мольбы евнуха, который хотел повиноваться полученным им приказаниям, Эска поспешно вошел в узкую дверь, отдернул бархатную портьеру и очутился в тайном покое императора. Занятие цезаря в эту минуту было уже не до такой степени важно, чтобы ради него можно было пренебречь опасностью, грозившей его жизни. Вителлий возлежал на своем ложе в беспорядочной, расстегнутой у пояса одежде, с гирляндой роз у ног, и его полное лицо, одутловатые черты которого потеряли уже всю прежнюю привлекательность, выражало только спокойствие оцепенения. Его взор был устремлен в пространство, ослабевшие и обессилившие руки лежали скрещенными на животе, и вся поза его говорила, что это человек, у которого есть только одна забота — о своем личном благосостоянии.

Но, несмотря на это, ум работал в этом опухшем теле. Бывают в нашей жизни моменты, когда прошлое, день за днем, восстает перед нами, и мы видим одно за другим все события нашей жизни в столь же ярком свете, как и настоящие. Накануне важного переворота и даже во время самого переворота, если нам не приходится играть в нем активной роли и мы вынуждены оставаться пассивными зрителями событий, в продолжение нескольких минут, следующих за полным разрушением того здания, какое мы созидали всю нашу жизнь, к нам является эта способность, и кажется, что мы странным образом, словно во сне, переживаем жизнь снова.

В течение нескольких последних дней Вителлий сам был убежден, что его диадема в опасности. За несколько последних часов он увидел, что ему можно было трепетать даже за свою жизнь. Тем не менее, никакое обыкновение придворной жизни не было изменено, и даже когда Прим, счастливый полководец его опасного соперника Веспасиана, занял пригороды, несчастия императора вызвали только новый спрос на вина и фальшивую остроту.

Сегодня он должен был понять, что все уже было потеряно, и, однако, ужин, в котором он участвовал вместе с шестью своими евнухами-любимцами, был приготовлен не менее заботливо, чем всегда. Вино текло так же изобильно, император ел с таким же аппетитом, и, когда уже не мог есть более, он вышел, чтобы провести свои обычные полчаса в молчании и полном покое. Цезарь не мог стерпеть, чтобы великое дело его пищеварения было нарушено убеждением, что раньше полуночи двери его собственного покоя будут в руках врага.

Тем не менее, как будто кто-то предупредил его о том, что должно было произойти, фантасмагория его жизни, казалось, промелькнула перед его полузакрытыми глазами. И кто знает, сколь пустой и бесцельной могла показаться эта фантасмагория самому тупоумному обжоре, который хотя и сумел овладеть диадемой цезарей, когда она оказалась у его ног, однако же знал очень хорошо, что не в силах будет удержать ее на своей голове, когда ее захотят отнять силой. Ослабевший и износившийся, он не был еще стар; ему еще не было шестидесяти, а между тем сколько перемен, борьбы и превратностей произошло в его жизни!

Проконсул Африки, фаворит четырех императоров, он должен был обладать каким-то талантом приспособления, чтобы мирно управлять столь важной провинцией и в то же время сохранять благоволение этих следовавших один за другим тиранов, походивших один на другого только своими постоянными прихотями. Он был шпионом при Тиберии, подстрекателем на преступления и прозелитом божества безумца Калигулы, ширмами пороков Мессалины и советником ее легкомысленного и робкого мужа; наконец, при Нероне он поочередно был возницей колесницы, певцом, паразитом и шутом. И во всех этих разнообразных ролях он сохранил неизменным характер выдающегося развратника.

Казалось, только вчера бросал он игральные кости с Клавдием, играя судьбой земель и вилл с такой же легкостью, как золотом и драгоценностями, и терпя огромный ущерб в игре со своим царственным властелином. Но хотя он и должен был занимать деньги под огромные проценты, у него было достаточно ума, чтобы понять, что он мог купить благодаря этому проигрышу.

Казалось, только вчера он пел с Нероном и льстил этому чудовищу, сравнивая его с сиренами, голос которых увлекал моряков на их гибель.

И неужели теперь подходил конец всему этому? Неужели теперь ему нужно отказаться от императорской порфиры и сверкающего золотом трона, сказать прости пышным пирам и медовым винам? Он содрогнулся и почувствовал дурноту при мысли о куске черного хлеба и кружке воды. Но хуже всего было то, что он даже не мог быть уверен в том, будет ли жив. Ему часто случалось видеть смерть подле себя. Какой римлянин не был в подобном случае? Но хотя он и видел ее при лучших обстоятельствах, на поле битвы, в доспехах, шлеме и со щитом, однако и тогда гостья казалась ему слишком отвратительной и нежеланной.

Даже при Бедриаке, когда, проезжая по полю битвы, усеянному уже гниющими трупами, он говорил своим полководцам, что ему всегда нравился запах мертвого врага и что он становится только лучше, когда это труп соотечественника, и тогда — он вспомнил это теперь — этот запах давил ему горло даже во время произнесения этих слов. Он вспомнил также о сопровождавших его германских гвардейцах, о верности и отваге, с какими сражались эти германские новобранцы. Некоторые из них еще оставались во дворце. Это воспоминание придало ему немного надежды. На минуту воинственный дух пробудился в нем, и он почувствовал себя способным стать во главе этих голубоглазых гигантов, вести их в середину врага и умереть там, как прилично человеку. Он поднялся на ноги и схватил одну из сабель, висевших в виде украшений на стене, но расслабленные члены отказывались служить ему, вялое тело потянуло его книзу, и он снова в бездействии упал на свое ложе.

В эту-то минуту Эска так бесцеремонно и вошел в покой императора.

Вителлий не поднялся. Он, быть может, был менее встревожен, чем удивлен. Бретонец бросился на колени и дотронулся до широкой багряной каймы императорской одежды.

— Нельзя терять ни минуты! — сказал он. — Они взламывают двери. Гвардия отбита. Слишком поздно сопротивляться, но цезарь может убежать, если хочет довериться мне.