Книга Степени приближения. Непридуманные истории (сборник) - Яков Фрейдин

Одни не ответили вообще, другие перенаправили рукопись в институты Академии. Из химических институтов приходили ответы, что эта статья биологическая и не по их тематике. Из биологических институтов советовали послать её в химический или медицинский журнал. Медицинские институты отвечали, что статья вообще не медицинская, и так далее. Никто не хотел вступать на новую и непривычную междисциплинарную территорию. Были и ответы от научных жуликов, которые прозрачно намекали, что если мы расширим число соавторов, включив их имена впереди моей и Бочкова фамилий, то шансы на публикацию возрастут. От этого мы категорически отказывались.

Так продолжалось наверное с год до апреля 1976 года, когда я наконец отправил рукопись главному редактору журнала «Экология» академику С. С. Шварцу. Его секретарша позвонила мне через неделю и сказала, что академик приглашает меня на разговор. На следующий же день после звонка я появился в его кабинете. Он встретил меня очень приветливо, всё расспросил – какое у меня образование, чем занимаюсь, почему меня заинтересовала эта тема? Потом он сказал, что наша с Бочковым статья это самая оригинальная и свежая работа, которую он видел за последние годы. Но добавил, что в рукописи есть целый ряд недочётов, связанных в основном с тем, что её писал всё же не биолог и не биохимик, а электронный инженер, да и ряд вопросов остался без ответов. Вот, говорит, возьмите птиц – у них ведь температура не 37, а где-то 40 градусов. Как это объяснить? Тем не менее сказал, что обязательно напечатает статью в своём журнале, но сначала в рукописи надо некоторые вещи изменить, дать объяснение по птицам и другим теплокровным, убрать неточности и исправить формулировки. Сказал, что сам поможет мне привести рукопись в правильный вид. Пригласил меня прийти снова и вызвал в кабинет секретаршу чтобы найти для нашей с ним работы свободное время в его плотном расписании. Ушёл я от него окрылённый – этот чудный человек не только был готов работу опубликовать, но и предложил помочь её отредактировать и, в отличие от некоторых, в соавторы не навязывался.

В тот же день, я позвонил в Таллинн своему знакомому орнитологу Пээту Хорма. Он прикреплял на спины птицам миниатюрные радиопередатчики, отпускал птиц на волю, а потом на расстоянии записывал их температуру в полёте и в гнездах. Пээт обещал прислать мне данные своих опытов. Вскоре я получил от него таблицы, из которых следовало, что в полёте температура тела птицы может доходить до 43°Ц (тепло не успевает быстро рассеиваться), но вот когда птичка спокойно спит в гнезде, её температура опускается до того же оптимума в 37°Ц. Так всё стало на места.

В назначенный день, тёплым майским утром я пришёл в Институт Экологии для встречи с академиком Шварцем. Когда я поднимался на второй этаж к его кабинету, меня поразила какая-то напряжённая обстановка. С угрюмым видом пробегали сотрудники, в коридорах стояли группы людей, о чём-то перешёптывались. Я открыл дверь приёмной и увидел секретаршу в слезах. Ещё не понимая, что тут происходит, я пробормотал, что у меня назначена встреча со Станиславом Семёновичем. Сквозь рыдание она мне ответила, что нынешней ночью академик Шварц умер. Ему было всего 57 лет.

Вместе с ним умерла и надежда опубликовать статью о температуре тела человека.

Бочков со свойственным ему оптимизмом сказал: «Не отчаивайся. Прорвёмся. Чёрт с ней, с Академией, это болото. Давай переделывай статью другими словами, для широкой публики». Мне эта идея понравилась, я рукопись укоротил, убрал специальные термины, переписал всё простым языком и отправил в научно-популярный журнал «Химия и Жизнь», что казался мне наиболее подходящим по теме. И действительно, журнал статью сразу принял, а в редакции какой-то штатный борзописец её ещё лихо обкорнал и «подправил» по своему разумению. Тем не менее, в сентябрьском выпуске журнала за 1976 год ужатая и исковерканная статья вышла под придуманным редакцией заголовком «Тепловой датчик – структура воды», что с моей точки зрения было неверно, но махать кулаками было поздно, да и ненужно. Птичка вылетела из гнезда. Это была моя единственная публикация вместе с моим другом Володей Бочковым.

В Арьергарде Русского Авангарда

Наш отпуск подходил к концу и в испанской столице оставалось нам провести ещё два дня. Было в Мадриде несколько мест, куда каждый приезд нам обязательно хотелось пойти, ибо там всегда было можно увидеть что-то новое и интересное. Одним из таких мест был музей Тиссен-Борнемиса или просто Тиссен – наискосок через дорогу от знаменитого музея Прадо, около которого мы как раз и гуляли по ботаническому саду. Над мадридским небом сгущалась гроза и уже накапывал дождик, намекая, что дальше будет ещё мокрее. Промокнуть в наши планы не входило и потому Тиссен через дорогу оказался очень даже кстати. Всё равно мы туда собирались.

Меня давно занимало узнать, откуда в Испании оказался музей с таким именем – мы ведь с детства знали, что Фриц Тиссен бы нацистом и королём немецкой стали. Но всё оказалось куда запутаннее, не буду здесь об этом писать, скажу только, что коллекцию картин собирал вовсе не Фриц, а его племянник Ганс. Был он банкиром, жил в Швейцарии в Лугано и с нацистами дел не имел. Его папочка Генрих, то есть фрицын брат, ещё до переезда в Швейцарию в начале прошлого века женился на венгерской баронессе Борнемиса, взял двойную фамилию и сам стал бароном. Слыл тот папочка большим гулякой и любителем выпить, а потому его слегка смущала фамилия Борнемиса, что по-венгерски значит «тот, кто вина не пьёт». Он даже шутил, что ему больше подошла бы фамилия Вицнемиса, означающая «тот, кто воды не пьёт». Но как бы то ни было, сын его Ганс получил пышное наследство, которое ещё сам приумножил. Денег у него было вдоволь, да вдобавок хороший вкус и чутьё на качество. Вот он и собрал замечательную коллекцию картин, с кульптур и гобеленов. Сначала барон хотел открыть свой музей в Лугано, но швейцарцы по природной скупости не желали раскошеливаться на музей для его коллекции, а вот испанцы сказали «хотим!», тогда он всё в Испанию перевёз и музей открыли в Мадриде. Вот туда мы и отправились.

Коллекция там действительно замечательная, но я ведь не пишу путеводитель, упомяну только, что минут десять простоял у чудного портрета Ганса Тиссена работы Люсиана Фрейда. Люсиан был внуком того самого Зигмунда Фрейда, основателя психоанализа и сейчас он один из самых, если не самый дорогой художник, отчасти потому, что у он же умер – после похорон цены сразу прыгают вверх.

Походили мы по музею, как в одном зале я увидел большую стену, завешанную картинами русского авангарда двадцатых годов прошлого века. Там были Малевич, Суэтин, Чашник, и многие другие новаторы того времени. Сейчас их работы висят во многих музеях мира, но именно вот эти картины у Тиссена мне были знакомы. Даже слишком знакомы, поскольку эти самые картины и рисунки провели полгода в гараже моего дома на восточном берегу Соединённых Штатов. А получилось это так.

* * *

До большевистского переворота в России были умные и талантливые коллекционеры искусства, вроде братьев Морозовых, или Третьякова, но после переворота коллекционирование стало невероятно сложным и даже опасным делом. Изредка в Совке появлялись полу-подпольные собиратели картин, но они или были мелкой рыбкой, либо связаны как-то с ГБ и потому их терпели. Одним таким был Георгий Костаки, советский грек. Работал он, если мне память не изменяет, в английском и канадском посольствах шофёром и завхозом. Кто знаком с советскими реалиями поймёт, на эти должности рядовой работяга попасть не мог, если он не на ГБшном поводке. Пролетарий Костаки не только собирал работы мастеров русского авангарда (что-то покупал, что-то ему дарили), но даже в самые застойные годы ездил он в Европу и Америку с лекциями по искусству. Вот такой искусствовед в штатском. Так что с ним всё менее-более ясно.