Книга Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Мне так жаль, Пух, — сказала Маргарет, видимо заметив, как опечалился ее муж. Погладив его по щеке, она встала на цыпочки, нежно поцеловала его и прошептала: — Я тебе очень сочувствую.

Мутная волна, которую он тщетно старался удержать, вдруг поднялась и выплеснулась наружу, сдавила грудь. Энрике согнулся, словно его сильно ударили в живот. Он почувствовал прикосновение Маргарет, которая пыталась его обнять. Он оттолкнул ее, пряча лицо, горевшее от злости и стыда. Он предал свою семью, втайне высмеивал родственников, поддерживал видимость мира с отцом, матерью и братом, чтобы их семейные сборища с ее детьми не были уж совсем невыносимыми. Теперь ему казалось, что все это было делом ее рук, в том числе то, что он не остался с умирающим отцом. Это Маргарет внушила ему, что нет смысла сидеть всю ночь в больнице, что это все равно ничего не изменит, что Грег и Макс будут волноваться, а сам он только выбьется из сил.

— Он в коме, — сказала она. — Он не знает, кто возле него.

Энрике упал на кровать. Маргарет пыталась обнять и успокоить его. Он лежал, свернувшись клубком, так что казался меньше Маргарет. Энрике чувствовал на щеке дыхание жены и прикосновение ее губ, когда она пыталась добраться до его губ, но смогла дотянуться только до лба. «Бедный ты мой, бедный», — шептала Маргарет, отчаянно пытаясь его утешить. Но это она была во всем виновата. Это из-за нее он предал надежды отца, не стал тем, кем отец хотел его видеть: великим писателем, смелым глашатаем истины. Все, все отброшено ради этого убожества буржуазной жизни с бесконечными покупками и малодушной иллюзией благополучия и безопасности. Но вот правда, горькая правда.

— Ты меня не любишь, — громко всхлипнул он. Убитое горем, злобное животное в нем заставило его поднять голову и еще раз прорычать: — Ты меня не любишь!

— Что? — Его жена выглядела ошеломленной.

Пытаясь убежать от царившего у него в голове хаоса, он решил выбраться из постели, позабыв встать на ноги, и свалился на пол — Энрике услышал, как Маргарет вскрикнула, когда он упал на узкие доски паркета. Он вновь завопил:

— Ты меня не любишь.

Она ухватилась за его плечи, старясь помочь, спрашивая:

— С тобой все в порядке? Ты не ушибся?

Он рванулся прочь и, встав, подошел к окну, уставившись на городской пейзаж, чтобы убежать от себя, от мыслей, которые не давали покоя. Я сумасшедший, подумал он со всей ясностью. Я схожу с ума.

Вынырнув из-под его руки, в поле зрения появилась Маргарет. Ее лицо, обычно такое спокойное, было искажено ужасом.

— Энрике, — умоляла она, — о чем ты говоришь? Я люблю тебя. Разве ты не знаешь, что я тебя люблю?

— Нет, не любишь, — сказал Энрике, громко всхлипнув. Он уже был не в состоянии себя контролировать. Он кричал и слышал, как сам повторяет: «Ты меня не любишь, ты меня не любишь», — будто это произносил не он, а какой-то незнакомый безумец.

Маргарет держала его, уверяя:

— Я очень тебя люблю. — Откинувшись назад, чтобы заглянуть ему в глаза, она спросила: — Неужели ты не знаешь, что я люблю тебя?

Энрике опустился на стоявший под окном диван. Она сидела рядом с ним, гладила по руке, целовала в щеку, стараясь успокоить, пока он дрожал, как лист на ветру. На мгновение он успокоился, но потом вновь затрясся и застонал.

— Тише, тише, — сказала она.

Он прижал голову к ее груди, закрыл глаза и постарался не прислушиваться к собственным стонам. Дрожь прекратилась. Когда шум в голове утих и мозг уже не рвался наружу, Энрике подумал: «Что это вообще было?»

Когда он притих, Маргарет обхватила руками его голову, поцеловала в губы и нежно спросила:

— Ты же знаешь, что я люблю тебя. Правда, Энрике? Ты знаешь, что я люблю тебя сильнее, чем когда-либо? — Она смотрела на него, их разделяло всего несколько дюймов, и его безумие тонуло в океане ее глаз. — Ты знаешь это. Правда?

— Нет, — ответил он. Просто констатируя факт.

— Как же ты можешь этого не знать? — В ее голосе появилось изумление. Рот в удивлении приоткрылся.

— Я сошел с ума, — ответил он. — Твой муж сошел с ума.

— Это нормально, что ты грустишь об отце.

Он вцепился в нее и выкрикнул то, что раньше ни разу не приходило ему в голову:

— Я боюсь, что ты перестанешь меня любить. Я ужасно боюсь, что ты меня разлюбишь.

— Я никогда не перестану тебя любить, — сказала она так спокойно, будто делала заказ в ресторане, и просто добавила: — Ты — моя жизнь.

Он сжал ее так сильно, как только мог. Она охнула и пробормотала:

— Если ты сломаешь мне спину, тогда разлюблю обязательно.

Но он не ослабил хватку, и она больше не жаловалась. Ему хотелось вобрать Маргарет в себя, чтобы проникнуться силой ее духа.

Он с облегчением вздохнул: гонка закончилась. Несмотря на все его ошибки, причиненные им неудобства, безуспешные труды, несмотря на все, что он разрушил и предал — любовь, добрые намерения и великие амбиции, несмотря на все его грехи и заблуждения, он избежал наказания, был помилован. Сама жизнь дала ему Маргарет, чтобы он смог обрести цельность.

Глава 21

Наконец

Лихорадка отступила. Маргарет не была в коме, но и не полностью пришла в сознание. В девять часов Энрике снял одеяла, чтобы проверить, не нужна ли ей еще одна свеча тайленола. Он спросил Маргарет, холодно ей или жарко, но она лишь слабо мотнула головой и пробормотала сонное «о’кей», когда он предложил воды. Она жадно глотала из чашки, не открывая глаз, будто хотела отгородиться от окружающего мира. Она пила, почти не отрывая головы от подушки, чтобы тратить как можно меньше сил. Как только это стало возможно, она вновь приняла позу эмбриона и стала неподвижной, словно впала в спячку.

Она хочет уйти в мирном забытьи, думал он, глядя на ее профиль, видневшийся над краем простыни. Еще сегодня утром Маргарет объявила, что завершила последнюю работу — отобрала погребальную одежду. Теперь он понимал: когда она спрашивала его разрешения быть похороненной в серьгах, которые он ей подарил, она с ним прощалась — это были ее последние слова одобрения и благодарности. Она сказала, а он не ответил. Энрике перевел взгляд на июньское вечернее небо, еще розовое на западе, и увидел свою будущую жизнь. Быть в одиночестве — это совсем не то же самое, что быть одиноким. Последний раз он отбывал заключение в собственной черепной коробке двадцатилетним юнцом. Все эти годы он беспечно шел по жизни, будучи уверен: он независимый человек, который по случайности оказался женат на Маргарет. Только теперь, когда все шло к концу, он понял, как сильно заблуждался. Часть его принадлежит ей и вместе с ней уйдет. Покинутый. Вот правильное слово. Энрике оставался на берегу и не мог помахать вслед, оставался покинутым и Маргарет, и самим собой — тем, кого она создала своей любовью.

Он подвесил к штативу второй пакет с цефепимом, умудрившись отсоединить пустой и подключить новый, не побеспокоив ее. Этими средствами он не мог пробудить ее к жизни. Она хотела растаять, как летний день, медленно и красиво превратившись в иссиня-черную ночь. Что-то огромное и непостижимое призывало ее. Глаза Энрике остановились на запрещенных пакетах с раствором. Сонливость должна быть частью процесса умирания, так ему сказали. Один литр может подействовать как чашка крепкого кофе, вернуть ее в сознание, чтобы он мог удовлетворить свой эгоизм. А ведь он очень алчный, разве нет? Разве это не он всю жизнь только брал от своей жены? Разве это не они с сыновьями выпили из нее все соки? Разве не он заставил ее примириться с его никчемными родителями и корыстным братцем? Разве не он оставил ее на растерзание угрюмым прагматикам ее семьи, вместо того чтобы внушить ей уверенность в своих силах и заставить заняться искусством? Те немногие снимки, что ей удалось сделать в промежутках между его такими важными, бесконечно обсуждаемыми романами и сценариями — простые, искренние фотографии людей, идущих по жизни с дружелюбием, отвагой и решительностью; портреты детей, которые с щемящей сердце наивностью смотрели на окружающий мир, слишком огромный и жестокий для их трогательных притязаний; или ее последние картины, где коровы купались в ярком море красного и желтого, — во всех ее работах были простор и бесконечное жизнелюбие, которого так не хватало сердитому и агрессивному Энрике.