Книга 33. В плену темноты - Гектор Тобар

Флоренсио Авалос, помощник начальника смены, которого первым спасли из шахты, отклонил все предложения принять участие в поездках, включая и поездку в Великобританию, куда его приглашали. В годовщину аварии в музее минералогии в Копьяпо открылась экспозиция, посвященная шахтерам, но он не поехал, даже несмотря на то, что сам президент просил его об этом, и на то, что от его дома до музея ехать всего десять минут. «Такие вещи меня не интересуют», – сказал он мне при личной встрече. Я трижды побывал у него, чтобы выслушать рассказ о пережитом в шахте «Сан-Хосе». Он все еще испытывал чувства благодарности и удивления, но в то же время не страдал от воспоминаний так сильно, как его коллеги. Флоренсио снова погрузился в рутину, выполняя работу на поверхности для горнодобывающей компании. «Я работаю, чтобы мои сыновья могли учиться, – объяснил он. – Если я не буду работать, то они не смогут ходить в школу». Мы разговаривали в гостиной, в его двухэтажном доме в Копьяпо, в районе, где живут преимущественно представители среднего класса. Он предложил мне присесть и перекусить – в той же столовой, в которой пятого августа жена готовила ему суп. Чуть позже их сын Сезар по прозвищу Але отправился в школу, и я видел, как он задержался, чтобы поцеловать папу и маму в щеку. В Северной Америке не часто увидишь, чтобы тинейджеры относились к родителям с такой любовью, и хотя в Южной Америке это вполне обычно, все же этот момент с сыном рабочего смены А был очень трогателен. Как и все традиции в семье Авалосов, этот ритуал стал как бы более глубоким и важным после спасения Флоренсио из шахты.

И на грани голодной смерти Флоренсио представлял, как его сыновья растут, становятся мужчинами и живут без отца, которого могли бы поцеловать в щеку. Но этого мрачного и трагического исхода удалось избежать.

К концу своего третьего визита в Чили я посетил всех шахтеров, кроме одного. Виктора Замору, во-первых, было тяжело застать, а во-вторых, он запросил дополнительные деньги за то, чтобы переговорить со мной и с продюсерами будущего фильма. Когда наконец мы подъехали к его дому – возле шоссе, ведущего к городу Тьерра-Амарилья, то обнаружили на подъездной дорожке разбитую машину. Замора открыл дверь и встретил нас. Разница между тем уверенным в себе мужчиной, который благодарил спасателей на видео, снятом в шахте, и подавленным и потерянным человеком была просто огромной. Он рассказал, что заложил украшения жены и срок оплаты уже наступил, а у него нет 1,2 миллиона песо (2400 долларов), чтобы их выкупить. Взглянув на договор залога, Леопольдо Энрикес, один из продюсеров фильма и одновременно один из самых успешных финансистов Чили, сразу сказал: «Это грабеж». Он согласился помочь Заморе с выплатой, и мы прошли в тесную гостиную.

Виктор Замора объяснил, что разбитая машина во дворе принадлежит ему. Он пытался открыть бизнес по продаже и покупке фруктов (за домом лежала куча гниющих фруктов), и для этого надо было много кататься туда-сюда. Недавно он ехал по шоссе, отключился и разбил машину. Виктор дремал за рулем. Его подсознание пыталось вернуть его в шахту самым буквальным способом: он заводил мотор и отправлялся по делам, затем терял ощущение реальности, а когда приходил в себя, то обнаруживал, что едет по направлению к «Сан-Хосе». Воспоминания о том, что случилось в шахте, по-прежнему преследовали его. «Больше всего меня подкосило то… что я видел собственную смерть и то, как мои товарищи медленно умирали», – рассказал он. Однако он наблюдал беззащитность и доброту своих товарищей, которую не замечал прежде. Из-за этого смотреть на их медленное угасание было еще тяжелее. «Я видел, как в критические моменты люди оказываются способны на чувства, как в момент опасности рождается связь между людьми, братская любовь». В процессе рассказа Виктор курил, и, кажется, сигарета и дружеская атмосфера помогли ему успокоиться и вспомнить все подробности, в том числе и о первой голодной ночи.

Несколько месяцев спустя, когда я разговаривал с Луисом Урсуа в Копьяпо, ему позвонил Замора. Он спросил, не может ли ассоциация тридцати трех шахтеров (неформальная группа, лидером которой был Урсуа) одолжить ему немного наличных. Урсуа сказал, что это уже не первый раз, когда Замора обращается с такой просьбой. В юности Замора жил на улице, полностью завися от доброты и отзывчивости окружающих. После спасения из шахты «Сан-Хосе» он вернулся в это состояние сироты-просителя – но на этот раз с женой и двумя детьми в придачу. В конце концов он покинул Тьерра-Амарилью и вернулся с семьей в Арику – город, где он когда-то был бездомным, – в более тысячи километрах (или двадцати четырех часах езды) к северу. Там он нашел работу.

Вдалеке от Копьяпо и от шахты Виктору Заморе стало лучше. Когда я снова встретился с ним через год, он преобразился. Долгие прогулки по пляжу, а также разговоры с друзьями и родственниками об их делах помогли ему вернуться в «здесь и сейчас». Когда я говорил с ним по телефону, его голос звучал как голос того уверенного и собранного человека с первого видео из шахты. «Когда кто-то хочет поговорить, я никогда не отказываю», – сказал он. Он начал понимать, что его впечатления о шахте можно превратить во что-то такое, что помогает стать более хорошим отцом и мужем. «Queda mucho para vivir», – сказал он напоследок. Нам еще жить и жить.

Хотя проблемы Заморы и были весьма серьезными, омут депрессии и пьянства, в который опустился Эдисон Пенья, оказался намного опаснее. «Нам было нечем себя занять, и это было ошибкой. Куча свободного времени сыграла с нами злую шутку», – рассказал мне Эдисон, пытаясь припомнить момент, когда он «покатился по наклонной». После пятого августа Эдисон посетил множество мест, включая улицы Иерусалима, – и каждый раз, когда он возвращался домой, он пил. «Думаю, тем ребятам, которые побывали на Луне, после этого хотелось просто постоять у барной стойки в одиночестве. Это худшее, что бывает с человеком, – когда ему хочется пить одному». Через год после спасения, в результате запоя и заявлений о том, что намерен свести счеты с жизнью, Пенья оказался на принудительном лечении в клинике Сантьяго. «Ради его же безопасности» ему не разрешали покидать небольшую, но хорошо обставленную палату, которая со стороны напоминала скорее спальню какой-нибудь богатой чилийской семьи.

– Я просидел там всего час – и уже захотел умереть. Замкнутое пространство начало меня пугать, – рассказывал Эдисон. Закрытые двери в психиатрической клинике вызывали ассоциации с каменными стенами шахты. – Я спрашивал, можно ли побыть дома на сентябрьских праздниках, но они сказали, что риск слишком высок. И я провел восемнадцатое сентября – второй День независимости Чили – под замком.

В какой-то момент его даже поместили в комнату с мягкими стенами и надели смирительную рубашку, чтобы он не мог себе навредить.

– Сколько тебя продержали в этой рубашке? – спросил я.

– Я не помню. И не заставляйте меня вспоминать. Я ненавижу уколы и все остальное…

Он добавил, что его нервный срыв и унижение от принудительного лечения – это испытание, которое нужно было преодолеть.

– Я не знаю, как после такого можно оставаться оптимистом и рассказывать людям о себе что-то веселое. Наверное, талантливые комики так могут, но я не комик. И все же я пытался. Многие из тех, с кем что-то подобное приключилось, вообще ни о чем не рассказывают. Если ты можешь рассказывать, то это уже прогресс. Сидеть вот так и говорить с человеком, которого ты мало знаешь, о том, через что ты прошел, – для этого нужна смелость. Это и есть познание себя.