Книга Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич

На пятый день после того Э. И. Стогов возвратился ко мне и передал на словах, а потом известил меня письмом, что когда он прибыл на место, то действительно нашел там в поле на бивуаках толпу народа более чем в 2000 человек, которые без малейшего волнения избрали из среды своей выборных, прислали их к Стогову, прося, чтобы он объяснил им, в чем именно заключается дело и как решил сенат их тяжбу с помещиком. Стогов удовлетворил их просьбе, весьма толково разъяснил все дело; оказалось из их рассказов и расспросов, что волостной писарь их своими кривыми толкованиями ввел крестьян в сомнение, утверждая, что дело еще не совсем решено и что можно опять просить сенат о перерешении дела. Когда же он объявил им о последствиях их неповиновения и какую беду они накликают на свои головы, то они слезно начали просить его заступничества за них пред правительством, изъявляя готовность свою тотчас доказать на деле, что они и в мыслях не имели сопротивляться указу, и тут же начали помогать землемеру в его работах отрезки от них земли в пользу помещика, что и было исполнено при всем собравшемся народе. Стогов привез ко мне трех выборных, которые на коленях просили пощады и помилования их глупости и недоразумения, на что, конечно, я с радостью согласился, прочитав им приличное наставление, и весь этот бунт, для усмирения которого собирали такую грозную военную силу, кончился тихо и мирно, с отдачей под суд лишь одного только писаря.

Признательность моя по сему делу вполне принадлежит Э. И. Стогову, и в том же духе донес я моему начальству о сем происшествии, а между тем другие два героя, Флиге и Бестужев, с общего согласия представили дело сие удельному начальству как весьма важное и влекущее за собой медленную еще развязку, причем Бестужев просил удельный департамент, что как по смыслу указа о переходе казенных крестьян в удел, в котором о лашманах включен особый параграф, сии последние поступают в удельное ведомство не вполне, а только подчиняются заведованию оного, и лашмане имеют все земли в собственности у себя, а не в общинном владении деревнями или селениями, и при прежнем еще управлении у них были непрестанные тяжбы или между собой, или с соседними помещиками, которые и по сие время разбираются судом, – то нельзя ли хотя на первый раз устранить удельных чиновников от присутствия при подобных разборах, ибо и в настоящем случае, который может продлиться весьма долго, губернатор требует присутствия даже самого управляющего удельной конторой, невзирая на то, что он в настоящее время занят важнейшим делом переустройства удельного управления, распространяющегося с лишком на 240 тыс. душ. Последствием сего было, что департамент уделов, разъяснив смысл параграфа о лашманах, разрешил удельной конторе, согласно с представлением: «При разборе споров о лашманских землях не отряжать вовсе своих депутатов и не только не защищать их дел по спорам, но даже не вмешиваться в них», дополняя в заключение, «чтобы управляющий резолюцию сию сообщил губернскому начальству, для будущих его по подобным делам соображений» – одним словом, испуг Бестужева и Флиге явиться на место, там, где был личный риск их, положил основание той ошибки, которая впоследствии наделала большие затруднения и неприятности!

Само по себе разумеется, что предмет сей привлек на себя все мое внимание, и я стал под рукой всячески стараться следить за распоряжениями нового над крестьянами начальства (прибавлю от себя – не из тайного желания найти что-нибудь дурное, для своих личных целей, а единственно во избежание новых столкновений и все-таки для общего дела, знать что делается). Господа Бестужев и Флиге беспрестанно выезжали из города в удельные имения и большей частью вместе. Флиге, как жандармский уполномоченный, каждый раз запиской давал знать губернатору о своем выезде в такой-то уезд, требовал, чтобы давалось исправнику строгое предписание исполнять все его требования – и каждый раз он был удовлетворяем вполне. В числе записок его к моему предместнику я нашел несколько наполненных не только язвительными указаниями о том, что ему, Флиге, не было сделано встречи, не исполнено в точности или замедлено его предписание (так называл он сношения свои с земской полицией), но даже иногда относился с упреками к самому начальнику губернии, и в одной записи он решился даже требовать, чтобы исправник Ставропольского уезда немедленно был бы сменен и отдан под суд, что Загряжский и выполнил, к сожалению. Это уже так возвысило Флиге в своем собственном мнении, что и ко мне он начал беспрестанно присылать записки с извещением о своих поездках, о неисправности мостов, дорог, по которым он ехал, о нескорой явке чиновников и разном подобном вздоре. Но я с первого начала в приличных выражениях в моем отзыве указал ему, что он не может писать того, что не входит никак в его инструкцию, но что всякое дельное указание, сделанное им, всегда уважится вполне и с благодарностью, но что чиновники земской полиции, кроме провожания господина Флиге, имеют другие, важнейшие занятия.

Между прочим доходили до меня слухи, что в уездах, куда отправляется господин Флиге, все занятие сопровождающих его членов земской полиции заключается в том, что отводят и устраивают ему квартиру, доставляют ему разные житейские выгоды. Почитая унизительным входить в подробные по сей части исследования, не могу, однако ж, не дать сему веры, ибо впоследствии из десяти исправников в губернии четверо по особому, мимо прямого начальства, ходатайству через удельный департамент получили подарки, перстнями из Кабинета. Все четверо были самые неисправные и слабые по первой своей обязанности и, кроме того, весьма предосудительной нравственности. Один из них, а именно Корсунского уезда, К. (я нарочно здесь выставляю его имя), в первый приезд мой в его уезд, когда я по обыкновению своему при встрече меня на границе уезда взял с собой в экипаж и стал расспрашивать о делах, меня интересующих, то он стал жаловаться на распоряжения Бестужева и Флиге, осуждая их на каждом шагу. Но на строгое замечание мое, что на все, что удельное управление делает, он должен взирать как на высшее распоряжение и без всякой критики о важнейших делах непременно доводить до моего сведения, – он видимо сконфузился и тотчас переменил разговор. Через месяц он получил бриллиантовый перстень и перешел на службу в удельную контору. Заметно было, что он был направлен Бестужевым или Флиге к возбуждению моего противодействия, дабы иметь повод к будущей клевете на меня Перовскому.

Подполковник Флиге в числе прочих ко мне своих записок при самом начале доставил одну, где говорит, что он два раза писал уже к Загряжскому об одном удельном крестьянине, с которого какой-то чиновник взял 1200 рублей, чтобы нанять ему подставщика в рекрута, но обманул его. Отыскав сие дело, я нашел, что Загряжским сделано было уже должное распоряжение к производству следствия, два раза уже он делал по сему предмету понуждения; со всем тем решился и я оное иметь в ближайшем виду и настаивать к скорому его окончанию. Известив о сем вежливо Флиге, я дал кому должно предписание. Дня через два я получил еще о сем записку, что дело это идет очень медленно (!). Я и на это ему ответил и еще дал понуждение. Наконец еще через два дня получаю опять записку от Флиге, настоятельно от меня требующего, чтобы я известил его, когда это дело кончится, ибо он полагает, что крестьянин оттого лишь не получает удовлетворения, что он – удельный.