Книга Ломоносов. Всероссийский человек - Валерий Шубинский

Дальше следовал стихотворный текст под названием «Переодетая борода, или Имн пьяной голове». Как многие полемические произведения того времени, этот текст был построен очень незамысловато — по принципу «сам съешь». Полностью воспроизводится структура «Гимна бороде», повторяются даже многие рифмы.

Не напрасно он дерзает;

Пользу в том свою считает,

Чтоб обманом век прожить,

Общество чтоб обольстить

Либо мозаиком ложным,

Или бисером подложным,

Иль сребро сыскав в дерьме,

Хоть к ущербу всей казне.

Голова… <и т. д.>

Есть ли правда чтоб планеты

Нашему подобны свету,

Конче пьяниц так таких,

Нет и сумасбродов злых,

Веру чтоб свою ругали,

Тайны оных осмевали;

Естьли ж появятся тут,

Дельно в срубе их сожгут!

Голова… <и т. д.>

С хмелю безобразен телом

И всегда в уме незрелом,

Ты, преподло быв рожден,

Хоть чинами и почтен;

Но за пребезмерно пьянства,

Бешенства, обман и чванство

Всех когда лишат чинов,

Будешь пьяный рыболов.

Голова… <и т. д.>

«Переодетая борода…» была послана также в «Ежемесячные сочинения» к Миллеру и его соредактору Никите Попову и, кроме того, Тредиаковскому. Разумеется, автор «пашквиля» не рассчитывал всерьез на его публикацию в академическом журнале. Но он надеялся, что Миллер и Тредиаковский, у которых с Ломоносовым были свои давние счеты, не преминут распространить хулящие его стихи. В отношении Тредиаковского эти надежды вполне оправдались. Резонно предположить, что именно Тредиаковский, которого в молодости обвиняли в вольномыслии и чуть ли не в атеизме и который в 1750-е годы был склонен подчеркивать свое благочестие и сблизился с церковными кругами, как раз и был тем человеком, который информировал Синод об академических делах. Однако «Христофор Зубницкий» — явно какое-то другое лицо. И не только потому, что Василий Кириллович был одним из адресатов писем Зубницкого. Литературный стиль Тредиаковского легко узнаваем; «Переодетая борода…» и приложенные к ней письма написаны совершенно иначе. Едва ли, впрочем, автором был сам Сеченов или сам Кулябко: скорее, какой-нибудь молодой человек из их окружения, хорошо овладевший новым стихосложением. Но Ломоносов, вероятно, решил, что какое-то отношение к «пашквилю» Василий Кириллович иметь должен. И потому ответный удар он нанес именно своему давнему литературному противнику. Таким образом, конфликт с церковным руководством, который в конечном итоге мог повредить ломоносовским ученым начинаниям, изящно переводился в русло профессиональной полемики между двумя литераторами и филологами. Вероятно, именно такую цель преследовало послание Ломоносова «Христофору Зубницкому»:

Безбожник и ханжа, подметных писем враль!

Твой мерзкой склад давно и смех нам и печаль:

Печаль, что ты язык российской развращаешь,

А смех, что ты тем злом затмить достойных чаешь.

Наплюем мы на страм твоих поганых врак:

Уже за тридцать лет ты записной дурак;

Давно изгага всем читать твои синички,

Дорогу некошну, вонючие лисички;

Никто не поминай нам подлости ходуль

И к пьянству твоему потребных красоуль.

Хоть ложной святостью ты Бородой скрывался,

Пробин, на злость твою взирая, улыбался:

Учения его и чести и труда

Не можешь повредить ни ты, ни Борода.

Желая побольнее уколоть Тредиаковского, Ломоносов упомянул его несолидную «шутовскую» роль при дворе Анны Иоанновны и неуклюжие рифмы (синички — лисички, ходуль — красоуль) из его незапамятной давности стихов («Песенка, написанная еще дома перед отбытием в чужие края», откуда взята первая рифма, датируется 1726 годом!). Разумеется, Тредиаковский не мог оставить этот выпад без ответа. На сей раз он попытался продемонстрировать тонкую язвительность;

Цыганосов когда с кастильских вод проспится, —

Он буйно лжет на всех, ему кто ни приснится;

Не мало изблевал клевет и на меня,

Безчестя без причин и всячески браня.

Его не раздражал поныне я ни словом,

Не то чтоб на письме в пристрастии суровом.

Пусть так! Я в месть ему хвалами заплачу,

Я лаять так, как пес, и в правде не хочу.

Цыганосов сперва не груб, но добронравен,

Не горд, не самохвал, и в должностях исправен,

Цыганосов не зол, ни подлости в нем нет,

Непостоянства вдруг не зрится ни примет;

Цыганосов есть трезв, невздорлив и небешен,

Он кроток, он учтив, он в дружестве утешен;

Цыганосов притом разумен и учен,

Незнанием во всем отнюдь не помрачен;

Цыганосов всем вся, как дивный грамматист,

Как ритор, как пиит, историк, машинист,

Как физик, музыкант, художник, совершитель

Как правоты нигде в речах ненарушитель;

Цыганосов не враль, а стилем столь высок,

Что все писцы пред ним, как прах или песок;

Цыганосов своим корысти чужд рассудком,

К чухоночкам ему честь только есть побудкам,

Не хульник мужних жен, пронырством не смутник,

Не роет сверстным рва, а тем не наушник;

Цыганосов не плут, да правосерд и верен,

Чист в совести своей, всегда не лицемерен;

Цыганосов святынь любитель, в том не льстив,

Священства чтитель он и внутрь благочестив;

Цыганосов душой, как не ханжа, не ложен,

Благоговенья полн, и верою набожен;

Цыганосов толь благ, почтить коль не могу;

Цыганосов… цыть, цыть! вить похвалу я лгу.

Как и его оппонент, обиженный Тредиаковский обращается к «преданиям старины глубокой». «Кастильские воды» (вместо «кастальские») — опечатка, допущенная при первой публикации «Оды на взятие Хотина». Эта злосчастная опечатка, впрочем, на все лады обыгрывалась литературными противниками Ломоносова до самой его смерти. Что имеет в виду Тредиаковский, говоря о «чухоночках», неясно: едва ли в самом деле речь идет о любовных похождениях стареющего Михайлы Васильевича; скорее — о каком-то эпизоде тех давних лет, когда Ломоносов и Тредиаковский приятельствовали и были в курсе личной жизни друг друга. «Хульник мужних жен» — тоже намек на понятные только двум-трем людям обстоятельства: вероятно, Ломоносов что-то не то сказал о супруге Василия Кирилловича.

Полемика продолжалась еще некоторое время. То ли сам Ломоносов, то ли кто-то из его учеников и приверженцев (скорее всего, Барков) сочинил еще несколько памфлетов, высмеивающих «Трисотина», который «предерзостью своей ободрил бородачей», и нетерпимых церковников. Таким образом, в этой литературной дуэли последнее слово все же осталось за Ломоносовым.