Книга Два ледокола. Другая история Второй мировой - Владимир Новоженов

А чтобы достигнуть сего послушания, вот и необходимо усвоить себе гражданское устройство точь-в-точь как в европейских землях, о котором именно теперь пошла речь. Собственно же народ наш нищ и смерд, каким он был всегда, и не может иметь ни лица, ни идеи. Вся история народа нашего есть абсурд, из которого вы до сих пор черт знает что выводили, а смотрели только мы трезво.

Надобно, чтоб такой народ, как наш, — не имел истории, а то, что имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, все целиком.

Надобно, чтоб имело историю лишь одно наше интеллигентное общество, которому народ должен служить лишь своим трудом и своими силами.

Позвольте, не беспокойтесь и не кричите: не закабалить народ наш мы хотим, говоря о послушании его, о, конечно нет! не выводите, пожалуйста, этого: мы гуманны, мы европейцы, вы слишком знаете это.

Напротив, мы намерены образовать наш народ помаленьку, в порядке, и увенчать наше здание, вознеся народ до себя и переделав его национальность уже в иную, какая там сама наступит после образования его. Образование же его мы оснуем и начнем, с чего сами начали, то есть на отрицании им всего его прошлого и на проклятии, которому он сам должен предать свое прошлое.

Чуть мы выучим человека из народа грамоте, тотчас же и заставим его нюхнуть Европы, тотчас же начнем обольщать его Европой, ну хотя бы утонченностью быта, приличий, костюма, напитков, танцев, — словом, заставим его устыдиться своего прежнего лаптя и кваса, устыдиться своих древних песен, и хотя из них есть несколько прекрасных и музыкальных, но мы все-таки заставим его петь рифмованный водевиль, сколь бы вы там ни сердились на это.

Одним словом, для доброй цели мы многочисленнейшими и всякими средствами подействуем прежде всего на слабые струны характера, как и с нами было, и тогда народ — наш. Он застыдится своего прежнего и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот уже наш, — вот наша формула! Мы ее всецело приложим, когда примемся возносить народ до себя. Если же народ окажется неспособным к образованию, то — «устранить народ». Ибо тогда выставится уже ясно, что народ наш есть только недостойная варварская масса, которую надо заставить лишь слушаться.

Ибо что же тут делать: в интеллигенции и в Европе лишь правда, а потому хоть у вас и восемьдесят миллионов народу (чем вы, кажется, хвастаетесь), но все эти миллионы должны прежде всего послужить этой европейской правде, так как другой нет и не может быть. Количеством же миллионов нас не испугаете.

Вот всегдашний наш вывод, только теперь уж во всей наготе, и мы остаемся при нем. Не можем же мы, приняв ваш вывод, толковать вместе с вами, например, о таких странных вещах, как lе Pravoslavie и какое-то будто бы особое значение его.

Надеемся, что вы от нас хотя этого-то не потребуете, особенно теперь, когда последнее слово Европы и европейской науки в общем выводе есть атеизм, просвещенный и гуманный, а мы не можем же не идти за Европой.

А потому ту половину произнесенной речи, в которой вы высказываете нам похвалы, мы, пожалуй, согласимся принять с известными ограничениями, так и быть, сделаем вам эту любезность. Ну а ту половину, которая относится к вам и ко всем этим вашим «началам» — уж извините, мы не можем принять…»

Вот какой может быть грустный вывод.

Повторяю: я не только не осмелюсь вложить этот вывод в уста тех западников, которые жали мне руку, но и в уста многих, очень многих просвещеннейших из них, русских деятелей и вполне русских людей, несмотря на их теории, почтенных и уважаемых русских граждан… (между тем)… назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное.

Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите.

О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое.

Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей…»[77]

Этой пространной цитатой из Федора Михайловича я, надеюсь, несколько иначе высветил не только сомнения Владимира Богдановича в исторической силе и перспективности русского народа, но и смог поколебать не менее строгие сомнения в этом безусловного мощнейшего логика XX века — Александра Александровича Зиновьева.

Лично я преклоняюсь перед его независимым собственным интеллектуальным генезисом от такой его работы, как «Зияющие высоты» к такому его труду, как «Запад». Мне действительно нечего добавить вот к этому позднему зиновьевскому, высказанному им буквально накануне кончины:

«…Советская система существовала недолго, ей бы еще жить и жить. Она вступила в состояние кризиса не потому, что по натуре такая. Социальная система вообще не способна к самоуничтожению. Я продолжаю утверждать, что социальная система, которая сложилась в СССР, была самой совершенной — самой простой, стандартизированной, более эффективной, чем западная. И в теории, и на практике! В послесталинские годы произошел не застой, а колоссальный скачок, прорыв вперед…»[78]

Однако при этом его выстроенный не за одно десятилетие внутренний методологический аппарат продолжал сопротивляться в Зиновьеве до конца:

«…Когда коммунизм был в силе, Запад дрожал перед ним. Но допустим на минуту, что Запад потерпел бы поражение, а коммунизм одержал блестящую победу. Что бы произошло? Кошмар, не приведи бог! Была колоссальная угроза человечеству. Необходимо признать, что Советский Союз имел шанс захватить инициативу на много лет, если не десятков лет. Сохранение биполярности было необходимо как залог выживания русского народа. Трагедия состояла в том, что на такой биполярности остановиться было невозможно.

Я доказывал, что Советский Союз не может стать гегемоном. Для того чтобы стать мировым гегемоном, нужен целый ряд условий. Например, в стране должен существовать народ, достаточно большой, который ощущал бы себя народом господ. Русский народ на такую роль не годился и до сих пор не годится. Это была одна из причин краха. Те группы населения, которые могли бы составить такое ядро, были незначительны. Запад превосходил нас как по количеству людей, так и по качеству человеческого материала.

Если бы на нашем месте были немцы и их было бы 150 миллионов, они бы своего не упустили. У нас же всегда была психология заниженности…»[79]