Книга Зимняя вишня - Владимир Валуцкий

Лавинская прошла в комнату, оглядела ее с любопытством, задержала взгляд на своих фотографиях:

— Когда же это вы все успели, Петрик? Я вам не позировала!

Чухонцев радостно и неприкаянно топтался посреди комнаты.

— Понимаете, Ванда… современная аппаратура и фотопластинки — позволяют…

— Но я — не позволяла!.. Да у вас целая лаборатория! — воскликнула Лавинская, продолжая обход и заглядывая в ванную, где стоял увеличитель, кюветы с раствором и лежали на столике кипы снимков. — А вы и моих поклонников, оказывается, тоже снимаете? — обернулась Ванда, переворошив фотографии. — Ну хорошо, хорошо, — сменила она гнев на милость, увидев потерянное лицо Чухонцева, и вернулась в комнату. — Только уберите это… — она ткнула зонтиком в один из снимков на стене. — Это ужасно и вовсе не похоже… А я к вам по делу! Хочу поручить вам расследовать загадочную историю: почему Петрик Чухонцев совсем забыл свою спасительницу?

— Да, конечно, Ванда… — Чухонцев виновато кивнул. — Это крайне невежливо, но…

— Но вы очень заняты, я понимаю. — Лавинская подошла к заваленному столу. — Как подвигается ваше расследование?

— Как вам сказать…

— Как верному и доброжелательному другу, — безапелляционно отвечала Лавинская, проходя к креслу и удобно устраиваясь в нем. — И может быть, вам удастся наконец убедить меня, что я была к вам неправа?..

Человек с седой эспаньолкой поднялся по лестнице к двери, надпись на которой подтверждала, что именно здесь располагается «Агентство Чухонцева П.Г.», поднял руку, чтобы позвонить, но не позвонил, прислушавшись. Из-за двери донесся женский смех, потом — неясные голоса. Рука человека опустилась.

Он постоял еще минуту, раздумывая; потом достал и опустил в почтовый ящик конверт, повернулся — и, неслышно ступая, быстро зашагал вниз.

— Теперь представьте, — говорил Чухонцев, расхаживая по комнате, — что в поисках своих «курьезов» Шольц случайно набредает на Куклина. Куклин, движимый роковым тщеславием, показывает ему что-то из своей тетради. И тогда он, человек, несомненно сведущий в технике, убеждается, что перед ним — не курьез, не просто открытие, но открытие гениальное! Куклин, будучи патриотом, его не продает. Тогда он…

— Пробирается по карнизу…

— Не думаю, скорее это делает наемный убийца… профессионально имитирует самоубийство, заурядное среди неудачников, — и завладевает тетрадью…

— Чтобы выставить ее в своей кунсткамере? — Лавинская улыбнулась, пожав плечами. — Нелогично, если это не курьез.

— Именно! — с жаром подхватил Чухонцев. — И поэтому он не выставляет тетрадь, как не выставляет десятки других скупленных им безумных идей и патентов!

— И наслаждается ими в одиночестве?

— Нет! Они поступают в руки тех, кто стоит за его спиной!

— Не понимаю, — сказала Лавинская.

— Смотрите. — Чухонцев подбежал к столу и схватил кипу лежащих на нем бумаг. — Вот эти проекты… Сфероплан, субмарина с переменным объемом, бронескоп… бумаги одна за другой переходили в руки Лавинской. — Паровая пушка… вакуумный дирижабль… устройство для улавливания отраженных электрических волн… аэроплан, невидимый с земли, благодаря особой преломляющей поверхности… Вы догадываетесь, какой общий признак объединяет эти изобретения?.. Все они могут быть использованы в военных целях!

— Но они безумны и неосуществимы!

— Да, но если хотя бы в сотой доле скупленного за бесценок есть рациональное зерно — это, понимаете, Ванда, это уже — военный шпионаж!

— Я умоляю вас, Петрик, не надо! — воскликнула, порывисто поднявшись, Лавинская, и листки с ее колен посыпались на пол.

Удивленное лицо Чухонцева глянуло на нее. Помолчав, Лавинская прошлась по комнате и вновь заговорила с видимым спокойствием:

— Если даже так, Петрик, — это забота военных, полиции… я плохо в этом разбираюсь… вам что за дело? Вы сами говорили, что защищаете человека…

— Но, Ванда, убит именно человек, и только через эту логическую схему я могу найти убийцу, — сказал Чухонцев.

Лавинская пристально поглядела на него, отошла к окну.

Мокрый снег несся ей навстречу, ударяясь в оконное стекло и скатываясь к карнизу. Лицо Лавинской было тревожным и необычно серьезным.

И вдруг, обернувшись, она рассмеялась:

— Петрик, вы неисправимы!.. Бог мой, какую чушь вы напридумывали! Кунсткамера, самоубийство сумасшедшего, чудаки-изобретатели… Все-таки вы еще ребенок, славный ребенок с фантазиями! Думаете невесть о чем… а нет чтобы догадаться… — Лавинская приблизилась к нему и остановилась, — зачем я на самом деле пришла сюда?.. К вам!.. Петрик?..

— Справиться… о здоровье?.. — отвечал Чухонцев внезапно пересохшим горлом.

— А вот на это-то у вас фантазии и не хватает… — глядя на него, Лавинская медленно покачала головой. — Вы не подумали, что я могла просто соскучиться?

— Н-не посмел… — отозвался Чухонцев еле слышно, а Ванда продолжала, все более к нему приближаясь:

…что мне, может, иногда не хватает вас в этом чужом, холодном городе… вашего нежного взгляда… вашего тепла… Боже, кажется, у вас действительно жар?.. — синие глаза Лавинской засветились у самого лица Чухонцева, губы коснулись покрывшегося испариной лба. — Ты дрожишь, мой бедный… Обними же меня… Смелее… смелее…

Чухонцев спал безмятежно и крепко, не замечая наступившего рассвета, когда Ванда, уже одетая, держа туфли в руке и неслышно ступая ногами в белых чулках, вышла из спальни в кабинет.

Ее лицо было свежо, движения четки и несуетливы. Она быстро переворошила бумаги на столе, отобрала несколько из них и сунула в сумку. Потом направилась в ванную, вышла оттуда, запихивая в сумку стопку фотографий; огляделась, не обнаружила ничего, что должно было привлечь ее внимание, перевернула одну из бумаг, на обратной стороне написала размашистым почерком: «Меня не ищи, позвоню сама» — и вышла в прихожую.

Обула туфли, взяла в руку пальто, отодвинула щеколду и беззвучно защелкнула за собой замок.

По широкой мраморной лестнице, за двухсветными окнами которой вставало яркое солнце и ворчали утренние голуби, Лавинская легко взбежала в бельэтаж. Открыла дверь ключом, вошла в темную переднюю, включила электричество. Сбросила пальто и, на ходу расстегивая платье, пошла вглубь квартиры.

— Малгося! — окликнула она. — Чи ест кто в дому? Малгожата!

— Малгожату я отпустил с вечера, — послышался голос, и Лавинская, вздрогнув, обернулась.

В дверях спальни стоял Гей, в бархатном домашнем халате, с дымящейся сигарой, хмурый и бледный.

— А… вы здесь? — улыбнулась Лавинская растерянно.

— Я здесь. А вы — где?

— Я…

— Я пришел вчера, — говорил Гей, шагая в гостиную, а Лавинская следовала за ним, — чтобы провести вечер без гостей, как мы давно собирались, отправил прислугу. Я, конечно, понимаю, — раздражение все более прорывалось в его голосе, — вы свободная женщина… Но я остался без ужина, в конце концов!.. Где вы были? Впрочем, леди на такие вопросы не отвечают, потому что джентльмены их не задают.