Книга Авиньонский квинтет. Констанс, или Одинокие пути - Лоуренс Даррелл

— Аффад считает, что под этим есть метафизическое основание: это непроизвольная органическая реакция — наподобие отказа желудка принимать некачественную пищу — против иудео-христианства в том виде, в каким оно представлено современной философией, а в ней, насколько вам известно, господствуют блестящие еврейские мыслители.

— Пожалуйста, поподробнее, — попросил Тоби, делая неудачный удар, означавший проигранную партию. — Проклятье!

— Триада великих евреев, которые определяют направление мысли, — Маркс, Фрейд, Эйнштейн. Великие авантюристы — каждый в своей области. Маркс приравнял счастье человека к владению деньгами. Фрейд обнаружил, что понятие ценности произошло от фекалий, и благодаря ему любовь стала называться инвестицией. Эйнштейн, как самый главный приспешник Люцифера, освободил силы, спавшие в материи, чтобы создать игрушку, которая…

— О господи, — в раздражении воскликнула Констанс, — только не говорите, что вам нет дела до нацизма! Я ведь только что приехала из страны, которая не может ни на что решиться. Очень многим французам как будто нет дела до «очищения», которое Лаваль называет «профилактическим», вот так.

— Не думаю, чтобы русские были лучше, — заявил Сатклифф. — У нас есть выбор, но все варианты довольно отвратительны — мир как один кибуц с обязательным психоанализом, который будет длиться всю жизнь и заменит католичество… а потом атомистическая[199]роботизация, так я понимаю. Я сразу начинаю чувствовать себя старомодным; не знаю, что сказать.

— Honi soit qui Malebranche,[200]— произнес Тоби.

— Отлично, что вы такой благонамеренный, однако все началось с французов, ведь Республика не нуждалась в savants.[201]И евреям нравится мазила Давид, который председательствовал в комитетах, чтобы отрубить голову Андре де Шенье. Повозка с осужденными и приговоренными к гильотине переполнилась, и теперь весь мир — сплошь осужденные на казнь. Подумать только, что первая статуя была воздвигнута революционерами в честь Богини Разума!

— Все эти революционные веянья и поныне актуальны; обычно я ждал ее около укрытого плющом здания на бульваре Распай, которое частично занимает университет, и там я учил ее есть палочками. Такого больше никогда не было. У нас были мокрые лица от мелкого дождичка, и мы буквально клеили наши поцелуи, как марки, на губы друг другу. А над нами, на стене, были написаны, нет, навсегда выбиты роковые слова: "Université. Evolution des étres Organisés. Ville de Paris".[202]Все равно что «Оставь надежду, всяк сюда входящий»,[203]хотя тогда мы еще ничего этого не знали… а теперь Шварц держит ее в темноте, вроде бы полезной для нее. По крайней мере, так вы говорите.

— Не понимаю, — сказала Констанс.

— Подождите, вот Обри приедет, он расскажет вам о Гитлере и его идеях.

— Вы в первый раз с ним встретитесь? Да?

Сатклифф как-то странно на нее посмотрел, но ничего не сказал. В этот момент знакомый голос произнес:

— Они прилетают из Каира в понедельник.

Аффад стоял у двери и протирал очки носовым платком. У Констанс вдруг сжалось сердце, и это удивило ее: оказывается, она до сих пор не знала, как вести себя с ним в присутствии других людей. А он тем временем легким шагом пересек залу, обойдя игроков, поцеловал ее и уселся рядом, обняв за плечи.

— Вся эта путаница, да и разговоры о Гитлере и евреях порождены одним-единственным фактором — нежеланием понять, что еврейская вера не конфессия, что евреи — это нация, лишенная родины и вынужденная стать кукушкой. Вот с этого момента мы позволили себе противостоять англичанам и их притязаниям на Палестину. Естественно, англичане напуганы тем, что могут остаться без арабской нефти, тем не менее чрезвычайно важно, чтобы евреи обрели свою землю. Тогда уж будет не столь существенно, какую форму примет их иудаизм, монотеистичекую или еще какую-нибудь. Мы настаиваем на том, чтобы к ним относились, как ко всем остальным людям, у которых есть своя особая религия. Только и всего.

— Как убежденная фрейдистка я скомпрометирована. С этой точки зрения и я, возможно, еврейка.

— Знаете, что сказал бы Обри? — вмешался Сатклифф. — Он сказал бы, что вы занимаетесь, как говорят американцы, «массажем души». Ну как можно подвергать анализу Психею, не принимая во внимание Купидона?

— Вот и Фрейд говорит то же самое.

— Правда?

— Конечно.

— Но ведь Купидон всего лишь инвестор, а не бог.

— Это совсем другая материя.

— Замечание в духе Люцифера, насколько я понимаю.

— Я не это имела в виду.

— А как насчет либидо?

Констанс тяжело вздохнула и решила не пороть горячку. Она встала.

— Пошли, я хочу есть.

Довольный Аффад тут же вскочил со стула.

— Я собирался предложить то же самое. Куда пойдем?

— Куда-нибудь, куда мы сможем подойти попозже и выпить с вами кофе, — проговорил Сатклифф, — прежде чем откроется моя контора.

«Старая баржа» — вот какое название всем сразу пришло на ум — судно, переоборудованное под ресторан и поставленное на якорь рядом с набережной, в той ее части, где были элегантные и ухоженные сады. Ресторан находился в центре города, не слишком красивый и не слишком дорогой, но от него было рукой подать до посольства. Оставив биллнардистов — так Тоби назвал себя и Сатклиффа, — Констанс и Аффад поехали на «Старую баржу», вдруг непостижимым образом застеснявшись друг друга. Понять это было невозможно.

— Я знаю, — наконец произнес Аффад. — Все потому что ты мне неожиданно показалась совсем другой: опытной соблазнительницей и отличной актрисой, слишком красивой, и потому — опасной.

— Опасной для кого?

— Для меня! Для всех!

— А мне вдруг показалось, что я должна побыть одна, без тебя, чтобы получше разобраться в тебе; после ланча я покину тебя и отправлюсь в клинику

— посмотреть, как там справляются с моими прежними пациентами.

— А ночью?