Книга Деньги - Мартин Эмис

Я шагал к отелю. Здесь по вечерам люди отбрасывают совершенно другие тени. Фонари ниже, и тени, соответственно, внушительнее. В болезненно-бледном Лондоне желтые фонари торчат на высоких столбах, так что тень короче, нежели сам человек, которого она преследует, опережает, гонит, которому наступает на пятки.

Когда я отворил дверь номера, телефон уже трезвонил. Я почти не сомневался, кто это решил пришпилить меня во тьме— кто-то, мне совсем не знакомый, да и вам тоже, но все равно решил пришпилить.

— Правда, он прелесть? — сказала Мартина Твен в первый мой нью-йоркский вечер. — Вся жизнь сразу так изменилась, даже не верится. Не понимаю, как я раньше без него обходилась. А теперь прихожу домой, и он тут сидит. И ночью с ним так уютно. Правда, очаровашка?

— Красавец, — подтвердил я.

— А ты выглядишь не очень, — сказала она. — Прости. Бедняжка.

— Угу. Тяжелая была неделя.

С моего последнего приезда Мартина успела обзавестись абсолютно безмозглым псом (или абсолютно безмозглым большим щенком) — черной восточноевропейской овчаркой с рыжевато-коричневым чепраком и умильно сведенными рыжевато-коричневыми бровями. Она подобрала его на Восьмой авеню, где тот нарезал отчаянные круги, без хозяина и без ошейника; на псине места живого не было — от укусов других собак, от случайных пинков и затрещин двуногих хищников с Двадцать третьей стрит. Мартина за шкирку привела его к себе домой и вызвала ветеринара. Тот прописал курс антибиотиков, и около недели щенок был совершенно никакой — не вставал с подстилки, любую жратву тут же выдавал обратно. Во что сейчас верилось с трудом — глядя на этот здоровущий тайфун благодарной истерии. Звали его Тень, а полностью — «Тень, попадающаяся на глаза» (старое индейское имя, апачское или шайенское). Я одобрил такой выбор, от всего сердца одобрил. Зачем называть собаку Черныш или Барбос. Или там Найджел или Кейт. Собачьи имена должны отражать мистическую драму жизни животных. Тень — замечательное имя. Понятное дело, он проникся ко мне с первой же минуты — собаки всегда так. Подозреваю, дело в том, что я неистощимый кладезь интересных запахов. Я тоже к нему проникся. Другого такого живчика еще поискать. Тень все не мог поверить своему счастью. Даже в самых сладких щенячьих снах на Двадцать третьей он и не догадывался, что жизнь может повернуться настолько удачно: двухэтажная квартира на Банк-стрит с мягкой подстилкой, любимой и любящей хозяйкой, жратвой до отвала и красивым новеньким ошейником из кожи со стальными накладками, который во всеуслышание провозглашал, что теперь за псиной стоят деньги, и пусть только кто-нибудь попробует сунуться.

— Действительно красавец, — проговорил я.

Мартина была довольна. Она коснулась моей руки и ушла наверх переодеваться, по пятам преследуемая Тенью.

Потягивая вино, я вышел на террасу, поздоровался с пчелами-марионетками и стал наблюдать за нью-йоркскими птицами, этими старыми аферистами. Итак, Мартина. Она не знала ничего — Осси просто уехал в Лондон, как он это часто делает. И в моем рукаве затаился крупный козырь — знание. Как мне открыть этот козырь? Открывать ли вообще?.. Размышляя на эту тему, я сперва выработал следующую стратегию: подождать, пока Мартина не продемонстрирует признаки депрессии, апатии — и тогда оглоушить ее новостью, как обухом по голове. И, конечно же, она растает в моих объятиях, ну вы понимаете, вся в слезах и смятении. Но увидев ее — этот рот, эти глаза, такие человеческие, — я усомнился в осуществимости своего плана. Эй, вы, там, девицы, к вам обращаюсь. Как мне сыграть этот козырь? Подскажите. Выложить все начистоту, как мужчина... э-э, женщине? Или попробовать заодно немного подомогаться, чисто по-дружески? Или вообще промолчать в тряпочку? Последнее, честно говоря, как-то неэкономично. Хотелось бы, так сказать, вернуть хоть часть вложений. По-моему, мне причитается... Черт, да передо мной моральная дилемма! Что с ними вообще делают, с моральными дилеммами-то? Я уже совсем заморочился с этой критикой, со всеми оговорками. Я думал, что это будет просто — рассказать Мартине Твен. Я думал, это будет раз плюнуть. Но я представляю ее лицо, когда режу правду-матку. Я представляю собственное лицо, когда режу правду-матку. Я думал, это будет просто. Это будет тяжело. Я решил. Все слишком сложно. Ничего я ей не скажу. Знаете почему? Потому что все слишком сложно, а думать лениво.

Ровно в этот момент на террасу выскочил Тень. Он устремился прямым ходом ко мне и стал жадно обнюхивать мою задницу. Ничего не имею против, но мою личную гигиену это характеризовало не самым лестным образом. Я поднял руку — предупреждающе, не более того, — и Тень заерзал на брюхе, перекатился на спину, отвернув голову и подобострастно скрючив лапы. Я понял, что когда-то этот пес очень боялся кого-то похожего на меня, такого же большого, нервного и бледного. Я сел на корточки и почесал его теплое пузо.

— Нюхай сколько влезет, — проговорил я. — Нельзя, чтобы ты меня боялся. Не потерплю.

Выпрямившись, я увидел в дверном проеме Мартину, которая с любопытством нас разглядывала.

Ближе к концу обеда в типичном для Виллидж салатном баре, где все официанты похожи на зубных техников, еда гарантирует вечную жизнь, а из туалетной раковины растет раскидистый дуб, я сделал нечто совершенно нетипичное. И я не был пьян. Стиснув зубы, я поглощал один стакан (емкостью с биде) белого вина за другим, и ничего крепче. Я накрыл ее руку своей на деревянной столешнице и произнес:

— Может, ты немного разочарована. Только не пойми меня неправильно. Я могу так говорить, потому что давно растерял в своей жизни всякие ориентиры. Но ты-то надеялась, что у тебя все будет ясно и просто. Рассчитывала на это, даже исходила из этого. Или нет. Или совсем наоборот. Не понимаю, о чем это я.

Я действительно не понимал. Это был один из моих голосов. Я часто не вижу причины, почему бы не высказаться, при том, сколько голосов звучит у меня в башке. Она шевельнула прижатой рукой, так что я закурил, а она ответила:

— По-твоему, я разочарована. Нет, не думаю. Не больше прочих.

На лице ее было удивление. Что еще? Недоверчивая, еще нерешительная радость и сосредоточенность, вызванные осознанием того, что кто-то думал о ней, думал... ну, по меньшей мере, последовательно. Согласен, это не много, основание для любви самое шаткое. Но для любви, определенно для любви.

— Я и не критикую, — сказал я. — Уж не мне критиковать. Я-то с самого начала был анекдот ходячий. В отличие от тебя.

— В конце концов все и вся сводится к анекдоту.

Угу, подумал я и хлопнул по лбу ладонью. Это была большая ошибка, хлопок по лбу. Должно быть, меня изрядно перекосило, потому что сорванцовская улыбка Мартины расплылась совсем уж до ушей. В моих ночных снах наяву ее лицо часто представлялось волшебным фонарем, такое человечное, исполненное запертого света.

— Ну сколько можно, — сказала она. — И за что тебе такие страдания.

— Понятия не имею. Смех, да и только.

Я быстро извлек бумажник из кармашка на сердце. Но Мартина успела перехватить счет, и я заметил, что ногти ее совсем не похожи на селинины. Мартинины ногти были некрашеные, обкусанные.