Книга Побег куманики - Лена Элтанг

— Как в кромешной темноте договариваются глухонемые любовники? — спросил он через какое-то время, — Они не могут подавать друг другу знаков и не видят шевеления губ, они не могут шептаться, все, что им доступно, — это вибрации и влага, запах и осязание, то есть любовь в чистом виде, которая не доступна нам, потому что у нас другие возможности, беспредельные, ослепительные, заглушающие тихо пощелкивающих сверчков словесной беспомощности.

Так и с моим дневником — вам скучно было бы его читать, это попытка разговаривать с незнакомыми людьми в темноте, не имея в запасе ничего, кроме учащенного дыхания.

Это я прочла в записи приглашенного доктора Хосе Эльпидио и жалею, что я не слышала этого своими ушами: тот М., которого знаю я, не решился бы на подобное сравнение.

Ужас в том, что этот врач написал беспощадный рапорт на двенадцать страниц и передал его заведующему отделением.

Бумагу мне показали, там черт ногу сломит: чрезмерная рефлекторность сознания, провалы памяти, заполненные вымышленными событиями, бессвязность изложения, аутопсихическая дезориентировка с полной отрешенностью от реального мира, бла-бла-бла… и самое отвратительное — вывод: углубление онейроидного помрачения сознания, нарастание кататонической симптоматики.

На меня как будто небеса обрушились — они же ничего не понимают! Они не в состоянии отличить шевро от шагреневой кожи, эти сапожники!

Помните, что сказал однажды грустный Бертран Расселл: Many people would sooner die than think. In fact, they do.

Теперь я знаю, что это сказано о психиатрах. Да, эти мальтийские истории и раскаяние в несуществующей вине доказывают некоторую неадекватность, да, да, да. Но ведь он борется со своей больной, опустевшей памятью, пытаясь найти точку опоры, скрепку, способную соединить разрозненные листы, для этого ему нужно, как говорил философ, возвести свое рукотворное небо и войти в гавань общего происхождения вещей, чтобы начать все сначала.

Он понимает, что находится в пространстве сновидения — а значит, его разум в состоянии проснуться, если захочет.

Теперь, когда они признали ухудшение, врачующие разговоры по душам прекратятся, вы это понимаете? Ему станут давать сильнодействующие средства, и мне страшно даже думать, чем это кончится.

Пожалуйста, заберите его отсюда, иначе это сделаю я.

И напоследок спрошу вас еще раз, desesperadamente[132]: что произошло с Мозесом восемнадцать лет тому назад? Страшная ссора? Убийство? Непристойная сцена, которой он стал свидетелем? Разочарование, отверженность? Что-то должно было произойти, я даже примерно представляю когда: в его рассказах о Вильнюсе явственно проступает временная граница, а дальше — тишина, нарочитая lacuna della memoria.

Да что я вас спрашиваю, это все равно что говорить с океанским берегом — абсолютное движение и абсолютное молчание.

Что с вас возьмешь, вас, может быть, и нету вовсе.

Con saludos,

Фелис

МОРАС

ноябрь, 25

прошлое — это такая штука, которую надо держать при себе, говорит джоан фелис

рассказывать о прошлом — это все равно что заходить все дальше в воду, все выше поднимая ненавистные юбки, и вдруг осознать, что ты стоишь посреди улицы, окруженная толпой зевак, разглядывающих твои живот и ляжки, и что никакой воды нет и вовсе не было

кто-кто, а джоан фелис не пропала бы на пиру соломона

вавилонское слово um pani, обозначающее прошлое, переводится как то, что впереди, говорю я ей, а слово ahratu — будущее — как то, что сзади, так что твои зеваки разглядывают только живот, а за ляжки можешь не беспокоиться! или еще так: тебе кажется, что прошлое твое прикрыто золоченой паллой, что ты показываешь только невзрачную бусину или завитушку узора, что ты в безопасности, и вдруг оказывается, что прошлое — это вовсе не подол туники, а завернутая в него скользкая тяжелая рыбина, больше всего на свете желающая выскользнуть на асфальт и забиться, забиться, забиться, говорит джоан фелис, а я думаю о ее ляжках и животе, они такие смуглые и все усыпаны мелкими родинками, будто шоколадной крошкой, а фиона была усыпана веснушками, как перепелиное яичко, если я правильно помню

мне кажется, джоан фелис думает о том же самом, хотя ни за что не покажет виду

мне пришел счет за электричество, я так удручена, говорит она и качает кудрявой головой, четыреста монет за какие-то раскрученные атомы! при этом язык у нее высунут и подпирает верхнюю губу, точь-в точь как у новозеландских маори, когда они хотят с кем-то поссориться

надеюсь, не со мной, ведь меня скоро отправят отсюда, а мне совершенно некуда идти, кроме нее и барнарда, который, скорее всего, умер или — приснился, как говорит джоан фелис, ее послушать, так я тростниковый чжуан цзы, которому снится бабочка, которой снится все остальное

без даты

nous ne sommes jamais chez nous

ты живешь в режиме необходимых потерь и необходимых приключений, говорит джоан фелис, одной из потерь ты назначил своего брата и поэтому звонишь ему всю дорогу по телефону, который тебе никто не давал

не удивлюсь, если ты списал его со стенки в телефонной будке, говорит она

я понимаю, что с тобой происходит, — со мной бывают похожие вещи, только они мимолетны и не пригибают меня к земле, как пригибают тебя твои

иногда я рассказываю не то, что помню, а то, что рассказывала прежде

ведь прошлое — это лишь воспоминание, и в него опускаются для того, чтобы объяснить его по-другому, каждый раз по-другому

мы ныряем в книгу, чтобы задержать дыхание и оледенеть в чужой реальности, мы вечно сидим в чужой проруби, нас самих никогда нет дома, понимаешь? nous ne sommes jamais chez nous — это же монтень! узнаю я, встрепенувшись, и джоан фелис треплет меня по щеке — ты книжный эльф, морас, осыпающиеся петитом персонажи тебе милее, чем взаправдашние люди, ты знаешь их голос и узнаешь по запаху, тогда как живущие вокруг тебя растворяются в беззвучной мороси и безразличии

бессовестный джойс любил бы тебя как сына, потому что был уверен, что люди рождаются на свет, чтобы прочитать его книгу

пожалуй, не стану говорить джоан, что я не помню, кто это такой

Джоан Фелис Жорди

То: [e-mail], for NN ( account XXXXXXXXXXXX )

From: [e-mail]

Честно говоря, я не собиралась писать вам более. Разговаривать с пустотой утомительно, а вы к тому же не пустота, а семь футов под килем, семь футов снисходительного молчания!

Но я чувствую вас, как чувствуют присутствие рыб, глядя на мелкую рябь на темной воде, я знаю, что вы стоите там — едва шевеля плавниками — у самой поверхности, приложив к ней губы, будто к запотевшему стеклу, — стоите и дышите.