Книга Записные книжки - Уильям Сомерсет Моэм

* * *

Миниатюрная, с темными волосами, темными глазами; свеженькая, подтянутая. Из-за превратностей войны ей пришлось уехать далеко на юг, до тех пор она всегда жила в Портленде, что в штате Орегон, и обо всем судит, исходя из правил и обычаев, принятых в тех местах. Ко всему, что не подходит под эти мерки, относится с неприязнью и презрением. Считает, что ни в чем другим не уступает и будет поумнее многих, и тем счастлива, но совершенно теряется, когда вот как здесь — попадает в общество людей классом выше, что ей не без смущения приходится признать. Она и робеет, и нахальничает одновременно; робеет, так как боится, что ее не оценят по достоинству, а нахальничает, так как решила, что помыкать собой не позволит. До замужества работала секретаршей у бизнесмена и у нее никогда не было слуг. В ней борются гнев и смятение, она считает, что держать прислугу недемократично, но почему она полагает менее демократичным, когда за тебя варят обед, чем пишут письма, не вполне понятно. Заботы хозяев она расценивает как обидное покровительство и все, что для нее делают, принимает как должное: ведь ей пришлось покинуть родной город. Жителей восточных штатов она недолюбливает; считает их заносчивыми, напыщенными, чванными воображалами; по сути, она испытывает к ним такое же отвращение, как американцы к англичанам. Она сравнивает южан с жителями Портленда, и сравнение не в их пользу.

* * *

Будет весьма прискорбно, если из-за эгоизма, недальновидности или глупости союзники, ужаснувшись немецким злодеяниям, не захотят после войны перенять положительные свойства немцев. Немцы беспощадны, жестоки, вероломны, коварны, деспотичны, бесчестны и продажны. Все так, именно так. Но они привили народу прилежание и дисциплину. Они постарались, чтобы их молодежь стала сильной, мужественной и смелой. Приучили их бестрепетно жертвовать собой ради общего блага. (Неважно, что они понимают общее благо иначе, чем мы.) Патриотизм у них стал мощной и действенной силой. Все это хорошие черты, и нам надо бы их перенять. Историю следует знать. Итальянские республики надеялись сохранить свободу, покупая за звонкую монету своих врагов и препоручая охрану границ наемникам. История итальянских республик учит: если граждане не готовы сражаться за свое государство, если они не хотят тратить деньги, чтобы обеспечить себя оружием, им не удержать свободу.

* * *

Сентенцию — не видать свободы тому, кто не готов хоть отчасти ею поступиться, — затрепали. Ее всегда забывают.

* * *

Мне приятно, когда друг хлопает меня рукой по спине и говорит, что я славный малый, но мне не по душе, если он одновременно запускает другую руку мне в карман.

* * *

Мошенник, сидел в тюрьме. Сейчас он в армии и очень этим тяготится. Ему только что снова присвоили очередной чин, и он от этого впал в тоску; ненавидит жизнь, говорит, что всегда терпел одно разочарование за другим: все его планы неизменно осуществлялись, и ему не для чего жить.

* * *

Захлебываясь от восторга, она спросила: «Каково быть знаменитостью?»

Мне задавали этот вопрос раз, наверно, двадцать, и я всегда терялся, но тут — слишком поздно — меня осенило:

«Это все равно, что получить в подарок нитку жемчуга. Приятный подарок, ничего не скажешь, но спустя некоторое время о нем забываешь, разве что порой кольнет мысль: а настоящий это жемчуг или поддельный?»

Теперь этот вопрос не застигнет меня врасплох, но скорее всего, больше мне его никто не задаст.

* * *

Канализация. Как подумаешь, до чего равнодушны американцы к качеству приготовления пищи и самих продуктов, которыми они насыщаются, поневоле поразишься тому, сколько внимания они уделяют механизмам, предназначенным для выведения пищи из организма.

* * *

Жизнь одновременно и трагична и банальна: она не что иное, как мелодрама, в которой благороднейшие чувства служат лишь для того, чтобы возбуждать низкопробные переживания у пошлой публики.

* * *

Будем есть, пить, веселиться, все равно завтра умрем. Да, но умирать нам предстоит в отчаянии и муках; правда, не всегда — порой мы умираем, покойно сидя в кресле, прихлебывая виски с содовой после отличной партии в гольф, или в своей постели, во сне, даже не осознав, что нам пришел конец. В таких случаях, надо полагать, мы посмеиваемся над теми, кто не знали отдыха и не оставляли усилий, пока их не настигала смерть, когда они еще столько хотели сделать.

* * *

Ему приписывают всемогущество, всеведение и все, что угодно; меня поражает, что его никогда не наделяют здравым смыслом и отказывают ему в терпимости. Знай он так хорошо природу человека, как я ее знаю, он знал бы, как слаб человек, как не властен над своими страстями, знал бы, какой страх в нем живет, как он жалок, знал бы, как много хорошего таится в сердце самого дурного человека и как много дурного в лучшем из них. Если он способен чувствовать, значит, он способен и сожалеть, и если он размышляет о том, что с сотворением рода человеческого у него вышла незадача, он должен испытывать не что иное, как сожаление. Диву даешься, почему он не использует свое всемогущество, чтобы упразднить себя. А может быть, он так и сделал.

Что толку в знании, если оно не помогает поступать правильно? Но что значит поступать правильно?

* * *

Обмануть меня один раз может любой; я не в претензии, я предпочитаю быть обманутым, чем обманывать сам, и только смеюсь над тем, как меня одурачили. Но я приму меры, чтобы тот же самый человек не обманул меня во второй раз.

* * *

Что так огорчает, когда друг поступает с тобой дурно? Собственная наивность или самолюбие?

* * *

Писателю следует помнить: нельзя слишком много разъяснять.

* * *

Г. К. Он знал, что X. мошенник, но считал, что тот обжулит кого угодно, только не его. Он не знал, что мошенник — сначала мошенник, и лишь затем друг. И вместе с тем в мошенничестве X. для меня есть какое-то жутковатое очарование. Он разорил Г. К. и улизнул в Америку, чтобы избежать суда. Я встретил его в Нью-Йорке, он обедал в дорогом ресторане, был, как всегда, весел, приветлив, бодр и благожелателен. Судя по всему, искренне обрадовался мне. Никакой неловкости не чувствовал, и если кому и было не по себе, так это мне, а не ему. Уверен, угрызения совести не терзают его по ночам.

* * *

Казалось бы, нет ничего легче, чем поблагодарить человека, оказавшего услугу, и тем не менее большинство всячески этого избегает. Наверное, их гордость подсознательно восстает при мысли, что теперь они у тебя в долгу.

* * *

Только что закончил перечитывать «Что мы знаем о внешнем мире» Рассела. Допускаю, что философия, как он утверждает, не решает или не пытается решить проблему человеческого предназначения; допускаю, что она не должна питать надежд найти ответ на практические житейские вопросы: у философов и без того хватает дел. Но кто, в таком случае, объяснит нам, есть ли в жизни смысл и что такое человеческое существование: не трагическая ли это — да нет, «трагическая» — слишком возвышенное определение, — так вот, не нелепая ли это оплошность?