Книга Алексей Орлов - Нина Молева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Значит, в Москве и остались?
— Зачем остались? Я о Москве и помышлять не хотел. Друзья помогли в Петербург вернуться, да только тут карантин чумной в Москве объявили. Ждать две недели мне по характеру моему совершенно невозможно было. Тогда-то я на станции Тосно, уже под Петербургом, чтоб от багажа отделаться, сундук свой со всеми рукописями в огонь и кинул. Что писал сам, что с немецкого не один год переводил — все сгорело.
— Теперь, поди, жалеете.
— Как не жалеть! С годами в разум входишь, понимать начинаешь, ни единой строчки заново не напишешь. Так, бродят в голове обрывки — мусор один. А я как заново родился. Было — не было. Все изнова начинать пришлось.
— Горячи вы, Гаврила Романович, куда как горячи!
— Я тогда, как из Москвы от чумы бежать, к Александру Петровичу Сумарокову на Новинский бульвар заходил. Проститься. Будто знал, что в последний раз.
— Писали мне из Москвы, что денег после него на похороны не осталось, так актеры московские на руках до Донского монастыря отнесли.
— За такую честь можно и нищим помирать.
Зимний дворец
Екатерина II
…Алексей Орлов в Петербурге! Опомниться не могу — без разрешения, без предупреждения. Эскадру бросил, сюда помчался. Зачем? Что ему надобно? От Орловых добра не жди. Вон как Гриша бушевал, еле унять смогли. Обратно во дворец рвался. Объяснений требовал. Когда возле государыни скучал, ничего не замечал, а тут… Только что не грозился. Так прямиком сказать пришлось: место для житья и службы сам выбирать может, лишь бы подальше от Петербурга.
Алексей — не то. С Алексеем не сговоришься. Гриша добрый, отходчивый. Сейчас пошумит, через полчаса и не вспомнит. Алексей все помнит, ко всему подход находит.
И не просто приехал — не сразу аудиенции попросил. Свои дела обделывать стал. Какие? С кем? Шешковский донес: с яицкими казаками встречается. Что за нужда?
Они-то здесь за своих просят, чтоб Штрафы снять с тех, кто в давних волнениях участвовал. Алексей Перфильев и Петр Герасимов. Принять согласилась — не дай Бог, на вранье Пугачева склонятся. Какой там разговор — волками глядят. С колен не встают, земные поклоны отбивают, а глаза, как ножи.
Соглядатаи сказали, у Алексея Григорьевича по несколько часов бывают. Толкуют. Он им что-то про Пугачева поясняет. Вот только что — от него всего ждать можно. Даже Марья Саввишна сказала, зол граф Алексей Григорьевич, куда как зол из-за моря возвратился. С чего бы, мол, государыня, с такими-то победами.
Теперь сам казакам бумаги на обратный путь выправил — советоваться не стал. Не его ведь дело, не его! А как скажешь? Не заметить лучше. Промолчать.
Господи, и когда с этим разбойником проклятущим, Емелькой, все кончится! Как болезнь какая — то притихнет, совсем на нет сойдет, то опять припадок всех старых сильнее. Поди знай, после Чесменского то ли полегчает, то ли и вовсе невмоготу станет.
Обо всем дознался, как и что было. 17 сентября Пугачев манифест свой объявил и на Оренбург двинулся, с каждой верстой народу у него прибывало. А до Петербурга новость только через месяц дошла. Решено было против бунтовщиков воинские части направить с генерал-майором Каром. Манифест против Пугачева составили, да раздать-то его побоялись — чтоб народ не пугать и бунтовщикам поддержки не давать. Так и велено было — всего 200 штук и чтобы раздавать с превеликою опаскою, по тем местам, где бунтовщики объявились. Близ столиц ни-ни.
Орлов посмеялся. Правильно, мол, чтобы другим соблазну не было. Так и сказал: соблазну. Думает, что и другие бунтовать готовы. О французах поминал: не их ли, мол, рук дело. Больно грамотно и ловко все бумаги бунтовщицкие написаны.
Думалось, полутора тысячи солдат Кару за глаза хватит. Не хватило. Знал Алексей Григорьевич, видно. Солдаты, как с бунтовщиками сошлись, тот час на их сторону перекинулись. Сколько осталось с Каром, к Казани отошли. Отряд полковника Чернышева верность сохранил, так разбили их наголову. Через полмесяца и следующий отряд — майора Заева.
Орлов про что ни толковал, все с насмешкой: манифест скрыли, а победить не сумели. Так это лучше всякого манифеста. Оттого по всему Поволжью бунт пошел. Кар в Петербург с докладом ехать решил — подкрепленья искать. Указ царский не остановил, чтоб на месте оставался.
В Москве Кара остановили, а Орлов твердит: и то ошибка. Москва — чай, от самого Гриши знает — сброд редкий, на бунт скорый. Петр Панин там верховодит, ему только неприятную новость скажи, вмиг разнесет да растолкует.
Может, хотел, чтоб ему, герою Чесменскому, расправу с бунтовщиками поручила. Нет! Не будет такого! Потемкин Григорий Александрович сразу догадался, остерегать стал. Недаром Орловы с ним воевали. У Потемкина каждая работа спорится, в руках так и горит. Встретились с Алексеем Григорьевичем во дворце — глядеть страшно. Не ужиться им под одной крышей. Да и не нужны, не нужны больше здесь Орловы. Вон что народ о них толкует: Россию разграбили, от жадности того гляди захлебнутся.
И еще — император покойный. Дурную славу не избудешь. Тут и это принимать в расчет следует. Расплатиться бы с ними — ничего не жалко, только бы расплатиться.
С Иваном потолковать. Из всех них он один расчетливый, все на деньги сменять может. С ним, и поскорее. Авось с Алексеем договорится. Самому Чесменскому о десяти тысячах душ за сражение Чесменское предложила, отмахнулся: не ради того жизнью рисковал, ради государыни, если слуг своих верных ценить умеет.
Видя вашу ко мне доверенность и что вы сами меня просите, чтоб я сказала вам свои мысли, и сему соответствую со всякой искренностью и для того написала, как я вам обещала, нижеследующее.
Когда люди, кои имеют духа бодрого, в трудном положении, тогда ищут они оного облегчить; я чистосердечно скажу, что нет для меня ничего труднее, как видеть людей, кои страждут от печали. Я повадилась входить в состояние людей; наипаче я за долг почитаю входить в состояние таковых людей, коим много имею благодарности, и для того со всею искренностию и здесь скажу, что я думаю, дабы вывести по состоянью дело обоюдных участвующих из душевного беспокойства и возвратить им состояние сноснейшее. И для того предлагаю я нижеписанные способы, в коих искала я сохранить все в рассуждении особ и публики, что только сохранить могла.
1) Все прошедшее предать совершенному забвению.
2) Неуспех конгресса я отнюдь не приписываю ничему иному, как турецкого двора повелению разорвать оный.
3) Граф Захар Чернышев мне сказывал, что графа Григория Григорьевича желание и просьба есть, чтоб экспликации избегнуть, и вы мне оное подтверждали. Я на сие совершенно соглашаюсь.
4) И к сему присовокупляю, что я почитаю смотреть на настоящие обстоятельства за трудное и излишнее, ибо за движениями, происходящими от неприятных обстоятельств, окружающих человека дома, ежечасно, ручаться нельзя, и для того способ предлагаю:
