Книга Рассказы веера - Людмила Третьякова

Он обратился к начальнику III Отделения собственной его императорского величества канцелярии, по влиянию – второму лицу в государстве. Когда-то, во времена Пушкина, эту должность занимал небезызвестный А.X. Бенкендорф, а теперь – генерал-адъютант, князь Василий Андреевич Долгоруков.

Можно представить себе то ужасное чувство стыда, неудобства, растерянности, которые испытывал Григорий Александрович во время визита к главному полицейскому Российской империи. По сути, он расписывался в том, что его негласный спор с обществом, отвергнувшим Любовь Ивановну, был им проигран! Друзья и знакомые предупреждали – он не слушал. Сестры стояли на коленях – он просил их не волноваться, убеждал, что они оценят его избранницу и поладят с ней. И вот теперь он просит полицейское ведомство вернуть ему жену.

Бумага на имя князя Долгорукова сохранилась. Остались и черновики. Даже спустя полтора столетия чувствуется, с каким трудом все это писалось. Многие фразы исправлены или даже густо вымараны. Видимо, граф старался составить свое прошение в обтекаемых фразах, но этого не получалось. Надо было о своих претензиях к жене писать прямо, откровенно, иначе и нечего рассчитывать на помощь официальных лиц.

Вот текст прошения:

«В июне сего 1865 года жена моя, графиня Любовь Ивановна Кушелева-Безбородко, с моего согласия поселилась на некоторое время за границей.

Убедясь, что дальнейшее пребывание моей жены в чужих краях не приносит ей никакой пользы, но служит только к совершеннейшему разъединению нас, и видя, что в последнее время образ графини, окружившей себя разными личностями безо всякого умственного и нравственного образования, – не способствует ее званию и положению и что она все более и более уклоняется от тех строгих правил, которыми должна руководствоваться всякая благовоспитанная женщина (можно представить, как хмыкнул Долгоруков от пассажа про строгие правила и благовоспитанность. Но граф считал свою жену именно такой. Она лишь «уклоняется», подпав под соблазны Парижа. – Л.Т.), я счел необходимым в предупреждении вредных от такого образа жизни для нее и для моего имени последствий просить ее еще в минувшем году возвратиться в Россию для совместного со мной сожительства».

Вот так: граф согласен на то, что после парижских гастролей супруги он снова станет посмешищем, – пусть, лишь бы Любовь Ивановна приехала домой и в их особняке на Гагаринской набережной все вернулось бы на круги своя. Он был готов все забыть и все начать сначала.

Смейтесь! Разве вам не приходилось встречаться с чем-то подобным? «Непростительны поступки лишь тех, кого мы больше не любим». Эта мысль когда-то была произнесена на берегах Сены, откуда Григорий Александрович все продолжал ждать известия.

...Прошло еще пять месяцев. Любовь Ивановна по-прежнему не давала о себе знать. Граф волновался и винил посольских работников в нерасторопности.

«Я осмеливаюсь вторично утруждать ваше сиятельство покорнейшей просьбой снестись с посольством нашим в Париже и потребовать от него немедленного доставления отзыва жены моей о ее возвращении в Россию для совместной со мной жизни. Я не получил уведомления, какой ею дан отзыв по этому предмету».

Долгоруков послал срочную депешу, и наконец-то от графини Кушелевой-Безбородко были получены объяснения.

Очень умно, логично, кратко написаны все бумаги Любови Ивановны. В них нет многословия, не идущих к делу подробностей, чем всегда грешат женщины, и только раздражает тех, кто по долгу службы вынужден вникать в их излияния.

Чувствуется, однако, что «соломенная вдова» наняла помощников, хорошо знающих законы Российской империи. Даже забавно! Каждое пояснение своих поступков у нее сопровождается указанием статьи и пункта, которым они соответствуют.

...Переписка набирала ход. Если одна версия разрыва с мужем признавалась несостоятельной, то без всякого смущения Любовь Ивановна выдвигала следующую, и на некоторое время наступал антракт: петербургское начальство становилось в тупик, сбитое с толку ее железной логикой и ссылками на закон, которые трудно было парировать.

Вот, например, она задает вопрос: разве брачный союз между двумя людьми не предполагает равного выполнения супружеских и родительских обязанностей? «Покажите мне закон, – загоняет в угол Любовь Ивановна своих корреспондентов, – где оговаривается преимущество первых перед вторыми?»

Итак, вот он, ее новый козырь, – материнский долг. «Имея сына от первого брака, усматривая, что по случаю болезненного его состояния и по невозможности для него жительства в суровом климате, я нахожусь в необходимости жить возле него для облегчения его страданий и для наблюдения за нравственным и физическим его развитием».

Исходя из этого, она настоятельно просит не препятствовать ей в осуществлении ею «священных обязанностей матери находиться постоянно (это слово подчеркнуто графиней. – Л.Т.) при нем» – то бишь в теплых краях.

Как все эти «священные обязанности» соотносились с теми сведениями о Любови Ивановне, которые поступали по другим каналам, – одному Богу известно.

Сколь ни странно, однако рассказы о святом материнском долге произвели впечатление, а может быть, Долгорукову хотелось поскорее покончить с этим делом. Григорий Александрович был поставлен в известность об «истинных причинах, повелевающих его супруге оставаться в Париже». Тот воспрянул духом и, поверив в болезненность своего подростка-пасынка, изъявил желание самому ехать к жене в Париж и наладить семейную жизнь.

Вот такого поворота дела Любовь Ивановна никак не ожидала! О ужас! Она страшно испугалась. Приезд мужа, мечтающего о продолжении супружества, ну никак не входил в ее планы.

А потому мадам поняла, что вся эта дымовая завеса со священным материнским долгом может обернуться против нее, – поняла и заторопилась, засуетилась и даже стала отвечать в Петербург как будто от лица графа:

«Муж, находя необходимым для устройства своих дел находиться в России, не имеет возможности поселиться вместе со мной для содействия мне в наблюдении за его пасынком, а моим сыном ввиду столь неблагоприятно сложившихся семейных обстоятельств».

Должно быть, Григорий Александрович знал, что подразумевается под этими обстоятельствами. Любовь Ивановна упирала на то, что своим возвращением подписала бы себе смертный приговор:

«Имею честь сообщить, что, несмотря на всю мою любовь к отечеству, – заверяла она шефа жандармов, – я решилась не возвращаться в Россию, где семейное несогласие совершенно расстроило мое здоровье, отравило мою жизнь и ничего не обещает мне в будущем, кроме возможных домашних неприятностей и беспокойств... преждевременно свести меня в могилу».

Переписка продолжалась.

«Бабье проклятое! Как же вы мне надоели!» – с величайшим раздражением размышлял Долгоруков. Его можно было понять – не проходило года, чтобы не затевалась подобная скверная история: мужья требуют, теребят, государю жалуются на бездействие властей, которые не в состоянии вернуть им спутниц жизни, основательно застрявших в Париже.