Книга Хроника стрижки овец - Максим Кантор

Был канун Рождества, я пошел к Сергею Есаяну в гости, там собралась компания бедных эмигрантов, мы пили дешевое вино, потом все уснули на полу.

Утром эмигранты разбрелись, я остался смотреть Сергеевы картины.

Не заметили, как наступил вечер, я стал собираться – меня пригласили в богатые гости известнейшие люди Парижа. Сказал Есаяну адрес, он присвистнул.

Потом сказал:

– Пойдем, спустимся в бистро. Есть такое правило – когда идешь в богатые гости, надо плотно покушать.

– Зачем? – спросил я. – Это же очень богатый дом.

– Вот именно поэтому. Правило такое.

Мы спустились в бистро. Тогда еще в кафе курили. Есаян постоянно курил, а мне подкладывал картошки. Мы съели по огромной отбивной и по огромной тарелке картошки. Еще он мне свои полпорции отдал.

Потом я пошел в богатые гости к важным людям. Дом был крайне богатым – но еды никакой не дали. Это были довольно жадные люди.

Кто-то из гостей, возможно, и переживал, но у меня в запасе была жареная картошка с отбивной. И Рождество прошло неплохо. Есаян был мудрый человек и отличный друг.

Дай Бог каждому иметь тарелку жареной картошки и хороших друзей.

Пряники демократии

Дама, воспетая Бродским в «Набережной Неисцелимых», была дивно хороша и любима московской богемой; она появлялась у нас в квартире несколько раз с разными кавалерами: то с философом Мерабом Мамардашвили, то с Владимиром Кормером, писателем.

Я был юн, очарование зрелых женщин было мне недоступно; муза Бродского была меня старше лет на 20, то есть как понимаю теперь – находилась в возрасте, любимом Овидием, ей было 35. Тогда я ее почти не заметил. Меня волновала борьба с режимом, сопротивление тоталитаризму и либеральные ценности.

Об этом и шел разговор, а красота дамы была как бы бонусом к беседе – для особо отличившихся либералов.

Дама, Володя Кормер и папа расположились в папиной комнате, которую именовали кабинетом (она же спальня, она же гостиная, она же библиотека).

Папа велел мне сделать чай – ну, как это принято в домах, куда ходят иностранные гости. Папа бы сказал «кофе» – он понимал, что это еще элегантнее, – но кофе у нас не было.

Я вскипятил чайник, насыпал заварки, положил в миску пряники – были в доме пряники. А больше ничего на кухне не было. И все это я отнес в комнату к папе.

Надо сказать, что журнального столика (какое же чаепитие без культурного журнального столика) в кабинете отца не было. И стул был один, с ножкой, перемотанной изолентой. Делали так: подушки с дивана снимали и клали горкой – получался столик. Трое гостей садились на диван – а папа сидел на своем опасном стуле.

Я поставил на подушки три чашки (подкладывал книги для устойчивости) и миску с пряниками.

Миска упала, пряники рассыпались.

Я пряники собрал с пола – больше-то ничего не было – и положил пряники обратно в миску. Мне и в голову не пришло, что это неправильно – пряники выглядели недурно.

Папа покраснел, но сказал примирительно: «Не поваляешь – не поешь» – он знал, что других пряников не будет. И не пряники были главным в нашем чаепитии – свобода!

И Володя Кормер съел пряник. Неловкость прошла, и опять заговорили о свободе.

Вот и вся предновогодняя история.

Спустя двадцать лет я открывал выставку в российском павильоне Венецианского биеннале.

И на открытие пришла дивная венецианская графиня, правда теперь она была блондинкой – а тогда была брюнеткой. Дама была все еще хороша.

И вот на ужине она произнесла тост, посвященный очаровательным воспоминаниям советской жизни, – в частности, вспомнила и наше знакомство.

– И вот в комнату вошел юный Максим – и уронил поднос! И этот юноша воскликнул: «При виде такой красоты я не могу удержать в руках предметы!» Не правда ли, Максим? Я верно все помню?

– Ну конечно, – сказал я. – Все так и есть.

Вот и со свободой примерно так же вышло.

Были ведь когда-то и пряники, хоть и с пола.

А осталась увядшая красота.

По поводу Венесуэлы

Вообще давать советы по поводу чужой жизни – дело глупое. Однажды я попробовал. Дело было так. Знаю старика, он держатель флотилии танкеров, перевозит нефть. Богател постепенно, упорный капиталист, скандинав. Живет он в поместье на Лазурном берегу, у него огромная коллекция: скульптуры, картины (в том числе мои, потому его и знаю). У него постоянно обитает колония молодых интернациональных паразитов – месяцами жрут и пьют на халяву на свежем воздухе. Там, помню, жил какой-то популярный гитарист, который спился, некая дама, которая собиралась стать скульптором, один известный ныряльщик-спортсмен, который давно не нырял, – и все они ежедневно сидели с коктейлями в шезлогах. А я был у старика раза три, дня по два. Вот приезжаю однажды, а мне его приживалы говорят: слушай, ты же русский, поговори с ним! Надо вывести на чистую воду его новую пассию – русскую девицу. Ему восемьдесят, ей тридцать, она точно проститутка. Он собрался жениться, а она его отравит! Спасай старика! Представляешь, она уже здесь свои порядки устанавливает!

И так они это мне настойчиво внушают, что я почувствовал, что должен спасти человека, хотя какая мне, в сущности, разница? Девица красивая, длинноногая, едва за тридцать, ему и впрямь под восемьдесят. И говорит она – ну, скажем так, с некоторыми вульгаризмами, не очень чистая речь. Поскольку я единственный, кто может это понять (другие-то не русские), я испытываю некую ответственность, – мол, мне-то ясно, что дама не голубых кровей, а ему она возможно заливает, что бестужевские курсы заканчивала. И вся компания паразитов (а они боятся, что девчонка войдет в права и их турнет из поместья) мне ежесекундно внушает, что я должен спасти человека. Рассказывают, как это бывает, когда молоденькая вульгарная входит в доверие. И мне стало за старика страшно. Понимаю, что неловко, – но терять мне нечего, ничто меня не связывает с этим местом, перед отъездом я решился – позвал хозяина на прогулку в сад, выложил ему свои опасения. Мол, вас обманывают. Польстились, видать, на ваши триллионы. Берегитесь, а вдруг она – кокотка?

Старик выслушал, отвечает. Знаешь, говорит, мне скоро восемьдесят. Я был женат четыре раза: на французской графине, на профессорше Гарварда, на шведской домохозяйке и англиской журналистке. Видишь ли, я захотел перед смертью недолго побыть счастливым. Понимаю, что это всем неприятно. Но может быть, вы меня оставите в покое? Наверное, она проститутка. И было бы разумнее жениться опять на леди с толстой задницей. Но дайте мне перед смертью получить удовольствие.

Взял – и женился. Сейчас ему около ста лет, прошло ровно двадцать лет. Это счастливая довольная пара. Он здоров, она его не отравила, пылинки сдувает. И по-прежнему крайне красивая тетка. А приживал она действительно прогнала, тут их подозрения подтвердились.