Книга Крепость души моей - Андрей Валентинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Горело.
Пылало.
Вспыхивало.
А когда отгорело и отпылало, на руинах зашевелились люди.
…листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков…
– Почему нас не взяли на небо? – спросила девочка Света.
– Что? – крикнул дядя Яша. – Что ты говоришь?
Он плохо слышал.
– Почему не взяли? К бабушке?
– Не заслужили, – ответил дядя Яша.
В дыму и копоти, в пепле и саже – живые, живые, живые. Среди битого кирпича и схватившихся, тускло блестящих лужиц металла. На развалинах университета. В погребальных склепах метро. В обугленной опере. Все, сколько было. Все без исключения. Озираясь, держась за сердце, кусая губы. На грани инфаркта. На краю безумия. На окружной, глядя на ангелов воспаленными, полуослепшими глазами. Спрашивая без слов, не веря самим себе.
И во второй раз ударили крылья.
Прошлый огонь был жалок перед нынешним. Гнев ангелов клубился от земли до неба – багровый, в сполохах молний. Где-то били в литавры, веля кладбищам встать. Ветер нес бурю, буря грозила ураганом. Исполины, сотканные из буйствующих солнц, сомкнулись вокруг воплощенной разрухи, взяли в осаду. В одну реку не входят дважды, но трижды и семижды сокрушают царства. Пламя возвращалось подвести итог.
Деревья роняли последнюю листву.
Листья, листья, листья. Желтые, красные, бурые. С ржавчиной по краю. С упрямой зеленью вдоль жилок. Ломкие, сухие. Они шуршали по асфальту, пачкаясь в саже и пепле. Закручивались смерчиками, сцеплялись в венки, гирлянды. Вдоль окружной – листья, листья. Шепот, шелест, шорох. Прах к праху. Тлен к тлену. Бок о бок. Спина к спине.
Откуда столько?
Ветер вцепился в листвяной занавес. Дернул за край, поволок; взметнул к тучам, набухшим грозой. Навстречу огню и пламени, рыжим, как осенний лист клена, золотым, словно кудри липы в октябре; красное – резное кружево рябины, матово-желтое – крона дуба, медовое – вяз, зеленое, отчаянно-зеленое до финальных дней листопада – ива и ольха…
Стена сошлась со стеной.
Огонь бился грудью в бастионы листвы. Горели тысячи, их сменяли мириады. Казалось, облетают все деревья, какие есть, были, будут – сегодня, завтра, сто лет тому. Огонь пожирал, отрыгивал и вновь, хрипя пылающей глоткой, приступал к пиршеству. Ревело пламя, ворочаясь в жухлой трясине. Языки цвета запекшейся крови хватались за пучки хрупкой, иссохшей плоти, сжигали их дотла и, утратив опору, обрывались вниз, все глубже и глубже. Поначалу густо-черный, дым бледнел, делаясь сизым – оперение голубя, полировка стали, запотевшей от дыхания.
Тише; еще тише.
Молчание.
Когда листва улеглась, ангелов не было.
Был город – такой, как прежде.
Были мы – такие, как всегда.
Возвращались. Выходили из домов на улицы. Собирались на площадях, в скверах, во дворах. Задирали головы, смотрели в небо, обещавшее дождь. Старики. Юнцы. Дети. Мужчины, женщины. Врачи, бомжи, политики. Безработные. Домашние хозяйки. Разговаривать боялись. Даже шепотом. Ощупывали себя: живые, живые. Вглядывались друг в друга, стесняясь, отводя взгляд – и опять, снова, не в силах поступить иначе.
«Кто?» – спрашивал я.
«Кто?!» – спрашивали мы.
Ну кто же?!
Тишина над сгоревшим Содомом,
Сизый пепел дрожит на ветру.
Возвращенье рифмуется с домом,
Огнь и сера рифмуются с домной,
Милосердье – со скорбной Мадонной,
Рифму к Господу не подберу.
