Книга Смерть с отсрочкой - Крис Хаслэм

— Да, — кивнула Анита. — Его закопали за стенами кладбища в Питарке. В семьдесят седьмом году бабушка перезахоронила его на кладбище.

— Очень жаль, что ей пришлось это сделать, — сказал Сидней, вставая. Сознание затуманилось, исчезло чувство равновесия, он пошатнулся, ухватился за стол. Пошел к окну подышать свежим воздухом. Ручей, по которому они бежали с Изаррой, издавал шум, похожий на аплодисменты.

— Вы еще не закончили, мистер Стармен, — напомнил Ник.

Сидней смотрел на луну с тем же тоскливым чувством расставания, которое испытывал козопас, сидя в этой самой комнате с фотографией и стаканом, пока Смерть колотила в дверь. Он свел свое испанское приключение к краткому изложению, описав ужас, страх и позор в нескольких тихих, спокойных словах. Простое, нетрудное упражнение, имеющее лишь занимательную ценность. Что действительно важно и чего никто не хочет слышать — это то, что происходило с ним день за днем после отъезда из Испании. Вот какие уроки жизни надо брать у человека, существовавшего в грязи стыда и трусости. Он в последний раз глубоко вдохнул свежий горный воздух и вернулся в дымную комнату. Людей не интересуют вина́, сожаления, ненависть к себе, им требуются романтика и приключения — обычные вещи. Он махнул рукой над головой Аниты, мимо Ника, сидевшего в кровати с обмотанной кровавым полотенцем левой рукой, мимо могилы, выкопанной для него козопасом, за оливковое дерево, где пастух его нашел.

— Вот туда мы шли, — сказал он. — Козья тропа вывела нас к каменному мосту на дороге на Монтальбан. У нас ушла вся ночь. Я еще был очень слаб, а Изарра рассеянна. Я устроил шалаш в лесу, первый день мы провели в молчании. Она в любой момент могла уйти, но, наверно, считала, что быть где-то с кем-то лучше, чем возвращаться домой.

— Бедная телка, — пробормотал Ленни, и Анита тихо перевела.

— Бедное дитя! — эхом повторила Гваделупе.

Изарра целый день проплакала, а когда стемнело, осушила слезы, повела Сиднея к северу через лес по берегам журчавших ручьев и грязным козьим тропам между мрачных нависших скал. В ту ночь они перешли линию фронта — когда и где, точно не знали, — но Сидней понял, что оказался на республиканской территории, прокравшись мимо кучки мобилизованных рекрутов, простых парней и стариков, сидевших на берегу реки — их лица слабо освещали огоньки сигарет. Когда Сидней с Изаррой и крупным псом тайком пробирались в сторонке, мужчины пели El Corazón de Pena,[98]передавали по кругу фляжку с vino mosto,[99]надеясь на скорый конец.

Восход солнца застал беглецов в добрых десяти милях за линией фронта. Они спали на куче тростника у заброшенной водяной мельницы под охраной собаки. Вечером пса отправили домой, Сиднея согласились подвезти американские санитары, которым он представился раненым бойцом Интернациональных бригад, а Изарру выдал за присматривавшую за ним санитарку. Наивные американцы напоили их кофе, угостили шоколадом, не уточняя, почему раненый с нянькой бродят ночью в глухом лесу. На рассвете их высадили на пункте медицинской помощи в Чипране. Изарра пришла в ужас, впервые увидев столь переполненное и грязное помещение.

— Ничего, — сказал Сидней, стащив удостоверение личности у лежавшего без сознания волонтера и засунув собственные документы в карман умиравшего. — Видела бы ты госпитали после Харамы.

В данный момент на теруэльском фронте было спокойно, но нерегулярные столкновения конфликтующих идеологий поставляли неиссякающий поток пострадавших. Туберкулез, траншейные стопы, дизентерия, огнестрельные раны, осколки шрапнели служили основными причинами, по которым солдаты тянулись в Чипрану, и двое из каждых десяти пациентов дрожали от страха, что комиссары заметят увечья, которые они сами себе нанесли. Сидней взял Изарру за руку, повел к железнодорожной станции по заваленным мусором улицам, полным перебинтованных пьяных и перепачканных в грязи детей. Испуганная Изарра внезапно оказалась в зависимости от Сиднея. В горах и лесу она была главной, а здесь, в людском мире, подчинилась. Двое солдат уступили им место за своим столиком в переполненном вокзальном кафе, поделились тортильей[100]и бутылкой пива, пока Сидней отклеивал с украденного удостоверения фото смертельно раненного солдата и заменял своим собственным. По улице торжественно вели пленного итальянского летчика с привязанными к ослиному хвосту руками, залитыми кровью усами в стиле Эррола Флинна и наполовину сорванным скальпом. Радостно насмехавшиеся ополченцы швыряли в него камни и бутылки, наносили пинки и удары, многие неточно пущенные снаряды попадали в осла, все сильней раздражая животное. Сидней понаблюдал за происходящим с отвращением и покачал головой.

— Хочешь домой? — спросил он Изарру.

Она прожевала кусок и ответила тихо:

— Нынче ночью пойду.

— Я спрашиваю, хочешь или не хочешь?

Она пробежалась пальцами по волосам, глядя в стол. Подняла зеленые глаза, налитые слезами, и всхлипнула.

— Не знаю… Не знаю, что делать.

На платформе сержант свистнул в свисток, кругом гулко затопали подкованные ботинки. Испанские солдаты двигались в идеальном темпе и в полном порядке, но отчасти портили армейский эффект, ведя на ходу добродушные ленивые беседы. Перед ними выполз безногий, еще в солдатской форме, держа старательно написанный плакатик, который гласил: «Идите с Божьей милостью». В его армейской фуражке звякнули монеты, когда стрельба вдали отметила конец итальянского летчика.

Сидней оттолкнул тортилью, сдерживая тошноту. Дотянулся до руки Изарры.

— Отец поручил мне о тебе заботиться, — тихо сказал он. — Заберу тебя в Англию.

Они сели в поезд до Таррагоны и прибыли туда в конце Дня святого Варнавы, который защищает от града. Десятки грязных солдат запрыгали из подходившего к докам поезда, направляясь к станции. Сидней с Изаррой последовали примеру. На вражеской стороне солдаты-националисты считались в увольнении с момента отправки из части, тогда как республиканцы под нажимом профсоюзов объявили, что отпуск начинается с момента прибытия на место назначения. Это было одно из немногочисленных преимуществ в борьбе против Франко. Хитрые солдаты быстро сообразили, что, обойдя контрольные посты на станциях, будут официально считаться в пути. Пока не доложишься официальным военным властям в разумный период времени, легко можно удвоить продолжительность увольнения. Задержанный за пьянку и драку солдат традиционно благодарил полицейского за напоминание, что на увольнительную надо поставить печать. Впрочем, Сидней не собирался подвергаться аресту. Вооруженная охрана патрулировала дороги и широкий прибрежный бульвар, но была бессильна перед оборванными бородатыми бандами, шмыгавшими через улицы, как крысы, исчезая в барах, борделях и портовых закоулках.

Онемевшую от страха Таррагону терзали подозрения. Прошло семь недель после бомбардировки Герники в Стране Басков, и ежедневные налеты на порт итальянских эскадрилий, базировавшихся на Майорке, скребли по нервам, уже подорванным опасениями перед уличными стычками между рассыпавшимися остатками республиканской коалиции. На той неделе двое погибли от заложенной в автобус бомбы, и подозрительные взрывы на железнодорожной линии приписывались не фашистам, а саботажникам коммунистам. Помня, что тяжелый мешок у него на спине изготовлен в Марокко, а саперы из Терцио часто носят в таких мешках взрывчатку, Сидней схватил Изарру за руку и перешел с поспешного шага на осторожный и легкий. Прохожие отворачивались, торопясь по домам, или таращили глаза на парочку с явной подозрительностью и неприкрытой враждебностью. Вера в революцию утонула в крови, утащив за собой надежду, и к заморским шалопаям, вмешивающимся не в свое дело, практически не осталось снисхождения. Осознав неуместность притворной беспечности, Сидней подтянул Изарру поближе, пошел преувеличенно пьяной походкой, будто только что вышел с поминок. По украденному документу его звали Джон Лонгботтом. Он был двадцатичетырехлетним добровольцем из американской бригады Авраама Линкольна, и даже если бумага выдержит беглый взгляд проверяющих, то при обыске ничего не спасет. Он одет в штатское, несет вражеский вещмешок, вооружен немецким пистолетом и легионерским кинжалом. Вдобавок при нем немецкие часы и все, что осталось от испанского золотого запаса. Стрельба ни к чему хорошему не приведет, угрюмо подытожил он.