Книга Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

— Лихой парень.

— Несомненно. Вы можете этому не верить, но конец времен близок. Я лично в это верю и к этому стремлюсь. Но непременное условие этого — Иерусалим и Святая Земля должны вновь отойти к евреям. Об этом говорит Писание. К сожалению, без кровопролития это недостижимо, без разрушения. Это тоже оговорено в Писании. Но я, в отличие от моего предшественника, всеми силами стремлюсь свести эти неприятные аспекты к минимуму. Ради Иисуса и ради моей собственной души, ради всех нас. Блюсти чистоту. Соблюдать компактность процесса.

— Иными словами, меньше светиться.

— Разумеется, это неотъемлемое условие всех операций.

— И вы хотите, чтобы я свой рот держал на замке.

— Понимаю, что это непросто.

— До той поры, пока все не уляжется в Иерусалиме. Сменить часть арабов вербоверами, переименовать десяток улиц…

— Достичь критической массы, чтобы пошел естественный процесс. Направить поток в русло. Исполнить по написанному.

Ландсман снова глотнул минеральной воды. Теплая. У нее вкус внутреннего кармана куртки Кэшдоллара.

— Я хочу вернуть пушку и бляшку.

— Люблю полицейских, — говорит Кэшдоллар, не вкладывая в слова особенного энтузиазма. — Правда. — Он прикрывает рот ладошкой и задумчиво дышит через нос. Ногти наманикюрены, но на большом пальце ноготь обгрызен. — Здесь скоро воцарятся индейцы, между нами говоря. Индейская полиция не собирается опираться на евреев.

— Но Берко-то они возьмут.

— Однако не возьмут никого, у кого нет бумаги.

— Вот-вот. И бумагу я тоже хочу.

— Вы хотите не слишком мало, детектив Ландсман.

— От меня требуется не слишком мало молчания.

— Пожалуй, пожалуй.

Кэшдоллар изучает Ландсмана секунду-другую, и в глазах его видит Ландсман пистолет где-то на персоне Кэшдоллара, видит и палец, который привык к спусковому крючку. Мало ли есть способов более надежно обеспечить молчание детектива Ландсмана. Кэшдоллар поднимается, аккуратно задвигает стул под стол. Ноготь большого пальца направляется ко рту, но на полпути меняет решение.

— Платочки, будьте добры…

Ландсман запускает пачку обратно, но получается это у него не столь удачно. Кэшдоллар перехватывает пачку, тоже неловко. Пачка подпрыгивает и плюхается в жестянку с печеньем, прямо в блестящее пятнышко красного джема. Злость приоткрывает щелочку в безмятежном взоре Кэшдоллара, видны запертые в душе его демоны и дьяволы, рвущиеся на волю. «Чего он более всего боится, так это шума», — вспомнил Ландсман. Кэшдоллар добывает из пачки платочек и аккуратно отирает упаковку. Затем платочки следуют в надежное место, в правый карман вязаной курточки. Кэшдоллар возится с замшевой пуговицей, и Ландсман наконец замечает еще одно надежное место, в котором покоится шолем Кэшдоллара.

— Вашему партнеру много есть чего терять и много чем дорожить. И вашей бывшей жене. Они оба это сознают. Может быть, вы придете к тому же выводу относительно собственной персоны.

Ландсман взвешивает потенциальные персональные потери. Свинячья шляпа-пирожок. Дорожные шахматы и снимок трупа мессианского. План Ситки — энциклопедический, мирской, конкретный, с притонами и вспышками отзвучавших выстрелов, с колючками кустов, с микротомными срезами давно засыпанных раскопок мостовых, план, отпечатанный в извилинах под черепной коробкой. Зимний туман окутывает сердце, зимний вечер длит бесконечные еврейские споры. Призраки имперской России, парящие над луковицей купола собора Святого Михаила, отзвуки Варшавы в колыханиях рук и крестца скрипача в кафе. Каналы, рыбачьи катера, острова, бродячие собаки, рыбоконсервные фабрики, молочные закусочные. Неоновый свет Театра Баранова, отраженный мокрым асфальтом, акварельные расплывы в лужах, влажные шаги четырех ног, двух твоих и двух девушки твоей мечты, выходящей с тобою после третьего просмотра «Сердца тьмы» Уэллса…

— В гробу я видал ваше Писание, вот что, — спокойно говорит Ландсман. Он как-то сразу обмяк, осточертели все прохвосты и пророки, пальба и жертвы, а главное — безмерная мафиозная масса Бога. Не слышать бы больше о Земле Обетованной и неизбежной кровавой бане для ее искупления. — Мне не интересно, что там написано. Мне не интересно, что заповедано старому придурку в шлепанцах, славному в веках тем, что готов был распороть глотку родному сыну в угоду куцей идейке. Мне плевать на рыжих телок, на патриархов и на казни египетские. На старые кости в песке. Родина моя в моей шляпе. А шляпа — в котомке бывшей жены.

Он закуривает следующую сигарету.

— Я вас в рот е…л, — заключает Ландсман. — И вашего Иисуса, драную сучью дыру.

— Роток на замок, и молчок, Ландсман, — мягко ставит точку Кэшдоллар.

42

Ландсман выходит из Дома Айкса, поправляет шляпу на опустевшей голове и видит, что мир забрел в полосу тумана. Ночь холодная и липкая, нагло лезет в рукава пальто. Площадь Корчака — корыто яркой дымки, пронизанной натриевыми лампами. Полуослепший и промерзший до костей, он ползет по Монастир-стрит до Берлеви, переползает на Макса Нордау. Спину ломит, голова в камнедробилке, самооценка зашкаливает за нуль. Пространство, которое недавно занимал его разум, шипит газированной минералкой. В душе его вакуум.

Войдя в вестибюль «Заменгофа», Ландсман получает от Тененбойма два письма. В одном сообщается, что рассмотрение его поведения по делу Зильберблат-Фледерман назначено на девять утра следующего дня. Второе письмо от новых хозяев отеля. Некая госпожа Робин Навин из гостиничной сети «Джойс-Дженерали» сообщает о радужных перспективах, ожидающих клиентов гостиницы, которая с первого января будет называться «Лаксингтон-парк Ситка». Одной из своих пяток радуга упирается в тот факт, что ландсмановский договор помесячной аренды аннулируется с первого декабря. Длинные белые конверты торчат и из других дырок за конторкой, кроме помеченной номером 208. Это гнездо зияет пустотой.

— Слыхали, что случилось? — спрашивает Тененбойм Ландсмана, вернувшегося из экскурсии в светлое будущее отеля «Заменгоф».

— Видел по телику. — На самом деле память удерживает другие впечатления, сконструированные многочасовым допросом и промыванием мозгов.

— Сначала объявили, что случайность, — кривит губы Тененбойм, золотая зубочистка мотается в уголке рта. — Якобы какие-то арабы мастерили там, в туннеле под храмом, свои подлые бомбы. Потом сменили пластинку. Сказали, что умышленно, что одни арабы били других.

— Сунниты и шииты?

— Что-то вроде. Кто-то не совсем точно направил ракету.

— Сирия и Египет?

— Да хрен его знает, брешут что-то. Президент, конечно, сразу вылез язык чесать. Мол, святой город для всех, и мы там скоро будем.

— За ними не заржавеет, — кивнул Ландсман.

Еще одно почтовое отправление для него. Рекламная открытка спортзала, обещающая колоссальную пожизненную скидку. В этом зале Ландсман качал мышцы за несколько месяцев до развода. Предложение относилось к времени, когда физические упражнения могли улучшить его душевный статус. Неплохое предложение. Ландсман не смог вспомнить, оправдалось ли оно в его случае. На открытке слева еврей толстый, а справа тощий. Толстый еврей жалок, измучен, изможден. Ночей не спит, страдает, щеки у него как сметаной намазаны, маленькие глазки горят злобно. Правый еврей поджарый, загорелый, уверенный в себе, спокойный. Борода подстрижена. Так и просится в предбанник к Литваку. «Еврей, коему принадлежит будущее планеты», — привешивает ему ярлык Ландсман. Текст на открытке нахально утверждает, что левый и правый евреи — одно и то же лицо.