Книга Тетя Мотя - Майя Кучерская

По настоянию натуралиста они заглянули в зоологический музей с коллекциями змей, чучелами медведей, леопардов, даже громадного посеревшего от времени крокодила и рыбы длиной в 10 аршин. К облегчению Сильвестрова, они пробыли тут недолго, экспонаты Цапелю были давно знакомы. И пришел он сюда просто чтобы убедиться — все как прежде, все на месте. После музея отправились в душистый городской парк. Неведомых цветочных и растительных ароматов было столько, и в ноздри они били так настойчиво, что Сильвестров захмелел и почти утратил нюх — оглох. Точно в полуобмороке следовал он за Цапелем, тот постоянно останавливался и делал снимки — цветов, кустарников, травок, аккуратно произносил вслух их названия — Pisonis alba, Acalipha Datura bignoniae, Passiflora, Caladium — которые Сильвестров сейчас же забывал. И только вставлял изредка утомленным голосом: «Да, чистый наш папоротник, только, пожалуй, пожирней, а это вылитые маргаритки, а вон тот похож на бархатец». Цапель вскидывал брови: «Павел Сергеевич, это ведь бархатец и есть!» — не замечая, что Павел Сергеевич над ним слегка подтрунивает, язвит, чтобы скрыть глубокое собственное изумление — цветы и впрямь были диковинные, с затейливыми узорами на лепестках, хитрыми полосочками, зигзагами, змейками, какие и нарочно не придумаешь — всех расцветок и форм. Наконец, у Сильвестрова открылось второе дыхание — он тоже снял с плеча любимую фотокамеру, фирмы «Краус», и сделал несколько снимков — щелкнул заросли бамбука высотой футов в сто, жгучую пальму с длинными гроздями цветов, потом еще какую-то, как сказал Цапель, «латанию» с листьями, напоминавшими маленькие женские веера, в кадр попало и несколько диковинных пестро раскрашенных птиц.

После прогулки Сильвестров вернулся совсем без сил — настолько, что не пошел даже ужинать, остался в номере, разделся догола, лег и уснул сейчас же.

На следующий день поехали в соседний Кэнди. Цапель рвался туда из-за Ботанического сада, Сильвестров хотел посетить не только достопримечательности, но и несколько чайных плантаций неподалеку от города.

За окном вполне комфортабельного поезда плыли покрытые мхами горы, желтоватая зелень рисовых полей, кокосовые пальмы, хижины туземцев. Вдоль всей дороги росли ярко-красный бальзамин и розовые драцены. Над цветами кружились черные с красными пятнышками на задних крыльях бабочки, а из небольшой рощицы вспорхнула вдруг, испугавшись свистка паровоза, пестрая стайка попугаев — Цапель едва не выпрыгнул за ними в окошко и потом всю дорогу сокрушался, что не успел сделать снимок.

День снова был посвящен достопримечательностям — роскошный ботанический сад, заросшее зеленью озеро, грязноватый буддистский храм, изнутри украшенный благоухающими цветочными гирляндами, к тому же и с зубом Будды, который бритый монах в оранжевом одеянии за небольшой башиш согласился им показать — на темно-синей подушке покоился… «клык кабана», как тихо произнес Цапель. Сильвестров только крякнул в ответ: «Ну, чисто наши купцы».

После ужина Цапель очень дружески и совсем по-русски, с объятьями и похлопываньем по спине, простился со своим новым другом. Сильвестрову предстояло ехать завтра на чайные плантации, а затем возвращаться в Коломбо — Цапель собирался прожить в Кэнди еще неделю.

Вечером Сильвестров позволил себе еще одно маленькое приключение, попробовав, каковы на вкус шоколадные туземки. Оказалось — пьянительны.

Наутро Павел Сергеевич с аккуратно подстриженными усами, в свежем белом костюме, нанял авто на мягких резиновых шинах и отправился на чайные плантации, находившиеся неподалеку от Кэнди. На одной его уже ждали, с ее хозяином он списался еще из Москвы — загорелый, улыбчивый Вильямс Джексон встретил его в широких светлых штанах и рубахе и провел подробную экскурсию. Больше всего Сильвестрова поразили превосходные английские сушильные машины, на них листья чая сохли в десятки раз быстрее, чем на солнце. Выпил он и цейлонского чая, который пробовал, конечно, и прежде. Сэр Джексон угощал его изысканным флаури пеко с типсами — золотистыми кончиками листков почек. Это был высший сорт, и чай Вильямс заварил мастерски, Сильвестрову понравилось очень, и все-таки по сравнению с китайским цейлонский был не так ароматен, более груб и терпок. Хотя путь от чайного куста до упаковки на Цейлоне был не только много короче, но и гораздо чище.

На five-o’clock tea Вильямс предложил заглянуть к соседу, тоже англичанину, крупному плантатору из Лондона, обосновавшемуся на Цейлоне не так давно. Сильвестров не возражал.

Прошагав около километра по петлявшей тропинке, перейдя через речку, ручей, мостики, они приблизились к деревянной фактории, а затем — и вилле. Слуга доложил о них, и вскоре из-за дома вышел подвижный, седоусый хозяин, одетый в легкий теннисный костюм. Похоже, он как раз собирался потренироваться. Тем не менее гостям он обрадовался. Подали чай с тостами, все разговоры были об урожаях, Сильвестров радовался, что его понимают, и он вполне разбирает британский английский и даже шутки, которым смеялся громче всех. И однажды очень к месту заметил, что флаури пеко, который они пьют сейчас, судя по вкусу, собирали, видимо, около полугода тому назад. Седоусый слегка насторожился. Так, разумеется, и обстояло дело, но откуда это было известно смешливому, розовощекому русскому? Сильвестров объяснил, что он — титестер. Глаза англичанина загорелись. Он велел немедленно принести другой чай… и третий, и пятый. Сильвестров определил все сорта безошибочно и мгновенно. Хозяин делался все любезнее и даже предложил вдруг Toddy[6], чего пятичасовой чай никак не предполагал. Вильямс, словно что-то почувствовав, извинился и сообщил, что должен вернуться на факторию, чтобы проследить за сортировкой. Сильвестров тоже понял — седоусый хочет сказать что-то ему лично. Действительно, едва за Вильямсом закрылась дверь, а безмолвный слуга-тамилец разлил по бокалам напиток, хозяин сообщил, что знает русскую традицию произносить тосты и предложил свой. Тост был очень прост: за то, чтобы вы согласились у меня работать титестером. Сильвестров только молча опрокинул бокал — вкус показался ему освежающим, но все же намного хуже русской водки. Седоусый назвал свои условия. Одно лишь жалованье, не считая других приятных добавлений — в виде бесплатного жилья, оплаты переезда и даже медицинского обслуживания — превышало получаемое Павлом Сергеевичем в России примерно втрое.

Сильвестров обещал подумать и стал собираться. На прощанье, уже ведя гостя по тропинке, хозяин посулил обучить Павла Сергеевича еще неведомым ему тайнам титестерского ремесла, сулил через год отправить на работу в Лондон, говорил, что научит управлять яхтой и обязательно play tennis. Сильвестров ощутил себя невестой, которой домогаются. И еще что он молод, молод, черт возьми! Что ему всего-то двадцать семь лет! Новая жизнь, предчувствие которой коснулось его на подходе к берегу, пряталась на расстоянии протянутой руки, нет, лежала на ладони. Он сжал ее через сутки.

Его нового хозяина звали сэр Томас Липтон.

В Москву Павел Сергеевич не вернулся. Провел на волшебном острове еще год, снова изучал чайное дело, многим отличавшееся от китайского. Несмотря на превосходные английские машины и англичан-хозяев, по-цейлонски все делалось почти по-русски, на авось, побыстрее, без китайской дотошности и осторожности. Начав работу на Липтона, обязательства, взятые еще в России, Сильвестров исполнил тоже — открыл закупочную контору, отписал о перспективах приобретения плантации, отправил в Москву пробную партию чая. Но в конце письма Волоцкому признавался, что служить теперь будет у сэра Липтона, поскольку мечтает еще вырасти в своем титестерском мастерстве. Волоцкий ответил чрезвычайно сухо, а через полгода в контору прибыл новый представитель его компании и взялся за дело.