Книга Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его Хозяин - Дени Дидро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жак. А не выпить ли нам сперва по стаканчику за неразумные головы, которые вы вскружили, или за мое здоровье?
Трактирщица. С большим удовольствием; были среди них и такие, которые этого стоили, включая вашу или не включая. Знаете ли вы, что в течение десяти лет я помогала разным офицерам по-честному и по-благородному? Я выручила очень многих, которым без меня трудно было бы снарядиться в поход. Все это были славные люди; я не могу на них пожаловаться, да и они на меня. Никогда никаких расписок; правда, они иногда заставляли меня подолгу ждать; но через два, три или четыре года я получала назад свои денежки…
Тут она принимается за перечисление офицеров, оказавших ей честь черпать из ее кошелька, а именно: господин такой-то, полковник такого-то полка, господин такой-то, капитан такого-то полка, – и вдруг у Жака вырывается возглас:
– Капитан! Мой милый капитан?! Так вы его знали?
Трактирщица. Знала ли я его? Высокий, хорошо сложенный, несколько сухопарый, лицо благородное и строгое, ноги упругие, две крошечные родинки на правом виске. Вы, значит, служили?
Жак. Служил ли я!
Трактирщица. Я еще больше люблю вас за это; от вашего прежнего ремесла у вас должны были сохраниться добрые замашки. Выпьем за здоровье вашего капитана!
Жак. Если только он жив.
Трактирщица. Мертв или жив – не все ли равно? Разве военный человек не создан для того, чтобы быть убитым? Ведь после десяти осад и шести сражений ему страстно хочется умереть на руках у этих черных каналий… Но вернемся к нашей истории и выпьем еще по глотку.
Хозяин. Честное слово, хозяйка, вы правы.
Трактирщица. Очень рада, что вы так думаете.
Хозяин. Да, винцо у вас превосходное.
Трактирщица. Ах, вот как! Вы говорите о моем вине? Ну что ж, и в этом вы тоже правы. Не припоминаете ли, на чем мы остановились?
Хозяин. Помню: на окончании вероломнейшего признания.
Трактирщица. Маркиз Дезарси и госпожа де Ла Помере обнялись, совершенно друг другом очарованные, и расстались. Чем больше эта дама сдерживала себя в его присутствии, тем сильнее были ее страдания после его ухода. «Увы, это правда, – воскликнула она, – он меня больше не любит!..» Не стану вдаваться в подробности по поводу совершаемых нами безумств, когда нас покидают: вы, мужчины, слишком бы заважничали. Я уже говорила вам, что эта женщина отличалась гордостью; но, кроме того, она была мстительна. Когда первые порывы бешенства улеглись и она снова вступила в полное обладание своим разумом и чувствами, ей пришла в голову мысль, что хорошо было бы отомстить, но отомстить так жестоко, что ужаснулись бы все, кто в будущем вздумал бы соблазнить и обмануть честную женщину. И она отомстила, жестоко отомстила; ее месть осуществилась, но никого не исправила; с той поры нас соблазняли и обманывали не менее гнусно.
Жак. Это годилось бы для других; но для вас!..
Трактирщица. Увы, и для меня в первую очередь! Ах, как мы глупы! Хоть бы эти гадкие мужчины выгадывали от перемены!.. Но оставим это. Как же она поступит? Она еще не знает, она обдумывает.
Жак. Что, если пока она обдумывает…
Трактирщица. Правильно сказано. Обе наши бутылки пусты… («Жан!» – «Что прикажете, сударыня?» – «Принеси две бутылки из тех, что стоят в глубине за дровами». – «Слушаюсь».) И вот, подумав, госпожа де Ла Помере остановилась на таком плане. Она знавала когда-то одну провинциалку, ради тяжбы приехавшую в Париж вместе со своей дочерью, молодой, прекрасной и хорошо воспитанной девицей. По дошедшим до маркизы слухам, эта женщина, разоренная проигрышем процесса, дошла до того, что открыла притон. У нее собирались, играли, ужинали, и обычно один или два гостя оставались и проводили ночь либо с матерью, либо с дочерью, по своему выбору. Маркиза приказала одному из своих людей разыскать этих особ. Их нашли, пригласили к госпоже де Ла Помере, которую они едва помнили. Эти женщины, принявшие имя госпожи и мадемуазель д’Энон, не заставили себя дожидаться: на другой же день мать отправилась к маркизе. После полагающихся учтивостей госпожа де Ла Помере спросила у д’Энон, что она делала раньше и чем занимается теперь, после проигрыша тяжбы.
«Признаюсь вам откровенно, – возразила та, – что я занимаюсь опасным, гадким и малодоходным ремеслом, которое мне противно, но приходится по одежке протягивать ножки. Я уже было решилась отдать дочь в Оперу, но у нее только маленький камерный голосок, и она всегда была посредственной танцовщицей. Во время тяжбы и после нее я водила мою дочь к судейским, к вельможам, к прелатам, к откупщикам, которые брали ее на время, но затем бросали. И не потому, что она не была прелестна как ангел, не обладала благородством и грацией, а лишь оттого, что она лишена всякой склонности к разврату и что у нее нет никакого таланта оживлять бессилие пресыщенных мужчин. Но больше всего повредило нам то, что дочь влюбилась в одного аббатика из благородных, нечестивого, неверующего, распутного, лицемерного и вдобавок еще врага философии, имени которого я хотела бы вам не называть; но это самый гнусный из всех тех, кто для достижения епископского звания избрал путь самый верный и к тому же менее всего требующий каких-либо дарований. Не знаю, что именно он внушал моей дочери, приходя каждое утро читать ей пасквили, которыми выслуживал себе обед, ужин или плохонькую закуску. Будет ли он или не будет епископом? По счастью, они поссорились. Моя дочь спросила его как-то, знает ли он тех, против кого пишет, и он ответил: «Нет»; спросила, придерживается ли он сам иных взглядов, чем те, над которыми смеется, и он ответил: «Нет»; тогда она дала волю пылкости своего нрава и заявила ему, что он самый злобный и фальшивый из окружающих людей».
Госпожа де Ла Помере осведомилась, пользуются ли они большой известностью.
«К сожалению, слишком большой».
«Насколько я вижу, вы не особенно дорожите своим ремеслом?»
«Ни капельки не дорожу, а моя дочь каждый день повторяет мне, что самое жалкое положение кажется ей лучше нашего; и ее постоянная грусть окончательно отвращает от нее…»
«А если бы мне вздумалось устроить вам обеим самую блестящую судьбу, вы бы согласились?»
«Мы бы согласились и на гораздо меньшее».
«Но мне надобно сначала знать, обещаете ли вы мне строго соблюдать те советы, которые я вам буду давать».
«Каковы бы они ни были, вы можете быть в этом уверены».
«И вы будете выполнять мои указания по первому моему требованию?»
«Мы будем нетерпеливо их ждать».
«Этого с меня достаточно; возвращайтесь домой; вы не замедлите их получить. Пока что избавьтесь от своей обстановки, продайте все, не оставляйте себе даже платьев, если они яркие; это противоречило бы моим планам…»
Жак, который начал заинтересовываться, сказал хозяйке:
– Не выпить ли нам за здоровье госпожи де Ла Помере?
Трактирщица. Охотно.
Жак. А также госпожи д’Энон.
Трактирщица. Идет.
Жак. Вы не откажетесь также выпить и за мадемуазель д’Энон, у которой приятный камерный голос, мало способностей к танцам и меланхолия, принуждающая ее к печальной необходимости принимать каждый вечер нового любовника.
Трактирщица. Не смейтесь. Нет ничего хуже. Если б вы знали, какая это пытка, когда не любишь…
Жак. За мадемуазель д’Энон, которая терпит такую пытку!
Трактирщица. Выпьем.
Жак. Хозяйка, любите ли вы вашего мужа?
Трактирщица. Я должна хорошенько подумать, прежде чем отвечу.
Жак. В таком случае вас следует пожалеть, так как, насколько мне кажется, у него отличное здоровье.
Трактирщица. Не все то золото, что блестит.
Жак. За отличное здоровье вашего трактирщика!
Трактирщица. Пейте один.
Хозяин. Жак! Жак, друг мой, ты слишком усердствуешь.
Трактирщица. Не беспокойтесь, сударь, это благородное вино; завтра и следа не останется.
Жак. Ну, раз завтра не останется и следа, а сегодня вечером мне наплевать на свой рассудок, то разрешите, сударь, разрешите, хозяюшка, еще один тост, который близок моему сердцу, – тост в честь аббата мадемуазель
