Книга Русское язычество. Мифология славян - Николай Иванович Костомаров

Як взяли Марусю лугами-ярами,

Та повезли Марусю битими шляхами,

Привязали Марусеньку до сосни плечима,

До сосни плечима, в темний бир очима;

Запалили сосну з верху до кориня.

Сосенка горит, Маруся кричит:

«Не есть ви козаки, есть ви гайдамаки!

Уже мое биле тило та й попелом сило,

Уже моя руса коса до гори димом пишла».

В галицких песнях мы находим подобную нашей песне — песню о донце, но вместо донца там действует Волошин: он соблазняет девицу и увозит ее при пособии товарищей; приехавши в лес, ей приказывают стлать постель. «Меня, — говорит она, — моя мать еще не отдавала вам на то, чтоб я вам стлала постель под зеленым явором». Тогда Волошин говорит: «Встань, кремень, выруби огонь! Зажигай сосну сверху и снизу! Гори, гори, зеленая сосна, теки, черная смола, на белое тело шинкарке, чтоб ей не хотелось идти от нас прочь».

А вже вчинили дивчини зраду:

Ой, ведут милю, та й ведут другу,

Ой, на трети ж би видпочивати,

Пустили ж они коники пасти,

Казали ей все лижко класти.

«Мене ще мамка ба и не виддала,

Щоби я з вами все лижко клала.

Ой, пид явором, пид зелененьким,

Из Волошином та й молоденьким». —

«Устань кременя, викреши огню,

Запали сосну в верху и споду;

Ой, гори, гори зелена сосно,

Ой, течи, течи, чорная смоло,

Та на шенкарча, на биле тило,

Щоби шенкарча прич не хотило!»

Галицкий вариант, по языку и тону, не может быть последующим видоизменением песни о донце и шинкарке, тем более что он принадлежит к разряду колядок, песен древнего склада. Поэтому мы полагаем, что в народных песнях мотив о сожжении женщины, привязанной к сосне, очень древний, быть может, относящийся к мифологическому периоду, и, вероятно, он состоит в связи с словацкою песнью о сожжении девицы посредством зажженной липы — песнью, в которой Коллар видел либо принесение в жертву, либо же древнюю кару, постигающую девицу, утратившую невинность, а может быть, и казнь за волшебство.

Горела липа, горела,

Под нооу паненка седела;

Кедь на ню искри падали,

Вшецци младенци плакали.

В свадебных обрядах сосна не имеет, по-видимому, того грустного значения, какое ей придается в песнях; так, из сосновых ветвей делается вильце, убранное разными украшениями и цветами. Но сосна здесь означает не себя, а другое дерево, и употребляется на вильце только зимою, потому что на вильце требуется дерево зеленое, а она одна в это время года зеленеет; если же свадьба бывает в такое время года, когда можно достать иное зеленое дерево, то употребляют ветви яблони, груши, черемухи, калины. Вероятно, в древности для этой цели назначалась специально калина, так как и теперь калиновыми ягодами непременно должно убираться вильце. В песнях, приноровленных к обряду убирания вильца, поется о калине, и нам кажется, что сосна здесь стала заменять калину, что сделалось уже при ослаблении прежнего строгого сознания поэтической символики.

Як ми вилйце вили,

Вси лужечки сходили,

Червону калину поламали.

Говоря о сосне, мы не можем не упомянуть о чрезвычайно странной песне, которой смысл для нас совершенно непостижим. «За воротами, за праворотами (?) стоит сосна, она ярче серебра, прекраснее золота; в этой сосне корабль плывет, в том корабле красная девица; пришел маленький мальчик — она на него засмотрелась, она поклонилась хоругви».

За воритьми, за праворитьми.

Там стоит сосна вид срибла ясна,

Вид срибла ясна, вид злата красна,

А у тий сосни корабель пливе,

А в тим корабли кгречная панна;

Прийшло до ней мале пахоля,

Вона на его задивилася,

Короговци поклонилася.

«А я гетмана перепрошу,

Тебе, молоду, замуж возьму».

«А я (говорит, по-видимому, мальчик) гетмана упрошу, тебя молодую замуж за себя возьму». Никак нельзя поручиться, чтобы тут и первоначально была сосна: могло быть, конечно, другое дерево, могли образы совсем перепутаться и исказиться, что, вероятно, и произошло.

Осина в песнях малорусских почти не встречается; только в галицких колядках поется, что Божия Матерь шла через гору с Младенцем-Спасителем и стала на пути отдыхать; тогда все деревья склонили свои ветви, но проклятая осина не поклонилась, а с нею также показал строптивость и проклятый терн. За это проклятой осине суждено трястись, а терну — колоть до Страшного суда.

Стало ий ся стало галузья кланяти,

Бучья й коринья и всяке творинья,

Лем ся не вклонили проклята осика,

Проклята осика и прокляте терня.

Проклята осика! Бодай ся трясла

До суду судного, до вику вичного;

А прокляте терня! Бодай есь кололо,

До суду судного, до вику вичного!

Это предание (совпадающее с апокрифическим преданием о поклонении деревьев Христу), по-видимому, немецкое, по крайней мере оно существует в Германии (см. Nork Mythol. der Volksg. 951), и можно предполагать, что оно вошло в Галицию от немцев. Но есть другая песня, где трясение осины происходит из другого источника. Идет речь о какой-то девице. Ее отец пашет землю и говорит: «Нет моей девочки, некому водить волов!» Старший брат сеет пшеницу и говорит: «Нет моей сестры, некому носить пшеницу!» Средний брат собирается боронить и говорит: «Нет моей сестрицы, некому водить лошадей!» Старая мать ткет и говорит: «Нет моей девочки, некому навивать челноки». Меньшой брат вынимает пистолет и собирается за сестрой. Как только сестра это услышала, так от печали рассыпалась в прах. Тогда черные вороны отправляли над нею погребение, а мелкие пташки хорошо пели. Поклонились деревья, и коренья, и всякое творение. Не поклонилась несчастная осина. Дрожи же ты, осина, отныне до века, до Страшного суда.

Скоро того дивча скоро вислухало,

Зараз ся од жалю на прах россипало,

А чорни гаврани погриб одправляли,

А дрибни птачкове барз красно спивали.

Вшитко ся кланяло древо и кориня,

Древо й кориня и вшитко створиня,

Лем ся не вклонила несчастна осина.

Бодай ся трепала од нини до вика,

Од нини до вика до вика вичного,

До вика вичного, до