Книга Год спокойного солнца - Юрий Петрович Белов

Марат не знал, что ответить, не это его сейчас занимало.

— Ну… — промямлил он. — Все рождается и…

— Ты что на меня уставился? — снова улыбнулся Витька. — Ты туда посмотри, вон — простор-то какой! Земля людей…

Не оглянуться уже нельзя было, но Марат не успел, потому что в это мгновение и произошло это. Красная кирпичная мука внезапно обрушилась лавиной, отверзлась брешь в стене, и Витька, неуловимым движением вскинув побелевший подбородок и сложив руки на животе, столбиком вошел в эту брешь, ногами вперед. И стена сомкнулась, кирпич к кирпичу, ни мемориальной доски, ни таблички, ни меты. Марат отшатнулся, потому что холодом потянуло из образовавшейся на миг бреши, и он испугался, что и его затянет туда. Марат догадывался, что там, за стеной, — Витька и все, кто ушел из этого мира. Он силился вспомнить, как называется это место, и не смог…

Проснулся он с какой-то неизъяснимой тяжкой жутью и сердцебиением. Но одновременно ощутил и чувство облегчения, от того что все было просто сном. Лежа с открытыми глазами, он вспомнил: эдем — вот так называется место за стеной, сонм мертвых. И содрогнулся от того, что был совсем рядом. Но тут же сказал себе: глупости, сон как сон, нечего мистикой заниматься, фрейдизмом, сонник еще раздобудь. Все это от реальной жизни идет, те же стихи. Витька же стихи сочинял и именно эти — про время и пространство — читал тогда им над Саларом, а Наташка сказала…

Мысль о ней словно подхлестнула Марата, и уже новое чувство — радостного ожидания — охватило его. Давно, с детских полузабытых лет, не приходило к нему это трепетное волнение, душу омывающее чистыми водами доброй надежды. Бывало проснется вот так перед утром на своей койке в детдомовской спальне — и окатит теплая волна сладких предчувствий. Чего — он и не знал тогда, ни с чем конкретным это не было связано, просто поднимало его, и он парил в мечтах и неясных ожиданиях чего-то, может быть, чуда.

Но сейчас одно только имя Наташи вернуло ему это блаженное, сладостное состояние. Ну вот, подумал он, пришел и мой звездный час. Оказывается, все может вернуться, повториться. И вслед за этим открытием пришли давно вычитанные слова, старые-престарые, но по-новому отозвавшиеся в сердце, таившие в себе некий глубинный, не попятный пока, но такой важный смысл: «В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелоках варено. Чище мы чистого».

Он себя заново родившимся почувствовал, и жизнь впереди открывалась безмерная, неизведанная, но обязательно чистая и ясная, без фальши и лжи.

Ах, Наташа, Наташа, думал он с улыбкой, я ведь знал, знал, всю долгую прошлую жизнь, что ты вернешься, придешь — и будем мы счастливы в будущей жизни нашей, тоже долгой, более долгой, чем та, что осталась позади.

Близился рассвет, окна светлели, и Марат смотрел туда, в проясняющееся небо, и видел далеко, мысленно окидывал всю землю, точно из космического корабля, и планета открывалась ему, разворачивалась перед ним нескончаемой панорамой — моря и горы, и леса, и огни городов, материки, острова, архипелаги, густая зелень дремучих влажных джунглей, песок пустынь, снега и языки ледников… Все это принадлежало им двоим, весь этот пестрый, шумный и тихий, населенный миллиардами непохожих, но так прочно связанных друг с другом людей…

Но она этого почему-то не понимает, не чувствует. Вчера не понимала… Но он догадался, что ей не до этого.

— Подойди, Наташа, дай твою руку, — позвал он. — Присядь, не стесняйся, ты же доктор. Послушай пульс. — И когда она неслышно подошла и робко присела на самый край кровати, и теплая ее рука легла на его запястье, чуть сдавив чуткими пальцами, он испытал такое блаженство, о котором и представления не имел, но выразить свои чувства не посмел и затаился, затих, спящим притворился и в самом деле как бы провалился в небытие, или только показалось ему. Когда же он решился открыть глаза, Наташа все так же сидела рядом, неудобно ей было, но она не шевелилась и слегка сжимала его запястье, а глаза… Он только глянул в них — и задохнулся от нежности и благодарности к ней.

— Наташа… — голос у Марата сорвался, и он виновато улыбнулся. — Знаешь, мне ничего на свете не надо, только бы ты вот так сидела рядом и руку мою держала в своей.

— Бедный ты мой, — произнесла она, и глаза ее затуманились от слез. — Одинокий, покинутый. Я же обещала тебе: только скажи, и я всегда буду рядом.

— Спасибо, — еле слышно ответил он и снова закрыл глаза. — Но я не бедный… и не покинутый, не одинокий. Мне так хорошо, я выразить не могу. Спасибо тебе. Дай мне только прийти в себя от пережитого…

Потом они пили чай. Стол поставили на место. Марат усадил Наташу на диван, а сам сел напротив на стуле и все смотрел на нее, не мог наглядеться, и улыбался от счастья. Ее смущал этот его взгляд, она краснела, совсем как девчонка, и опускала глаза, и такой нравилась ему еще больше.

Говорили они о каких-то пустяках, он и не запомнил, смотрел и смотрел, однажды только подумав: наверное у меня совсем глупый вид, — но тут же забыл об этом, продолжая улыбаться.

Но прошло время, схлынул первый порыв, отрезвление пришло, а по-трезвому все оказалось совсем не просто. У нее же семья, Кирилл, дети. Ну, с Кириллом еще куда ни шло, А Борис с Севкой? Им же объяснить все надо. Да и вообще… Она попыталась успокоить его: дело решенное, как сказала, так и сделает, а там видно будет. Борис поймет, а Севка… ну хмыкнет презрительно: «Во, мать дает». Но тоже не осудит, презирать не станет. С Кириллом же она сама поговорит сегодня же, а вечером придет сюда — уже насовсем.

Но тут Марат проявил ненужную твердость. Это теперь он понял, что ненужную, когда представлял себе всю огромную нашу землю с морями и материками и думал, что принадлежит она им двоим. А тогда твердость была неколебима. Нет, так не годится, все по-человечески следует сделать. Севка за границу едет, надо его собрать, проводить, чтобы спокойным был; вернется, тогда и узнает. А с Кириллом Марат сам объяснится, по-мужски,