Книга Булгаков на пороге вечности. Мистико-эзотерическое расследование загадочной гибели Михаила Булгакова - Геннадий Александрович Смолин

откровенно признался:

– Доктор Захаров, я тоже люблю его, но я не могу больше здесь оставаться. Это убьёт меня.

Я обнял его за плечи; он прислонился ко мне и, казалось, на мгновение превратился из решительного молодого человека в прежнего мальчишку.

– Слушайся своего сердца, Сергей, доверься ему. Твой отчим всё поймет.

– Есть! – широко улыбнулся он и по-военному молодцевато прищелкнул каблуками.

Мы вместе поднялись в комнату Булгакова, а служанка Настя проводила нас к кровати больного. Булгаков полулежал на подушках, сцепив перед собою руки, и смотрел на дверь.

– Доброе утро! – крикнул Шиловский, склонившись надего ухом.

– Доброе утро, сынок, – ответил Булгаков.

– Я пришел попрощаться, многоуважаемый Потап.

– Знаю, – сказал Булгаков. – Когда едешь?

– Одиннадцатичасовым поездом.

– Жаль, что не раньше. Дорога долгая и утомительная.

– Позвольте мне обнять тебя, Потап– Сергей Шкловский слегка приобнял его за плечи. На лице Булгакова ничего не отразилось.

– До свидания! – прокричал Сергей Шиловский.

– До свидания, сынок, благословляю тебя. – Будь бесстрашен, это главное!

И с того момента, как Сергей Шиловский покинул комнату, Булгаков больше не произнес о нем ни слова. Однако на следующий день он отправил своему адвокату НН бумагу, где черным по белому было написано, что все свое имущество он завещал любимому племяннику, Сергею Шиловскому. Уже после смерти Булгакова я выяснил, что «всё имущество» представляло собой неизданные рукописи, спрятанные в неизвестном месте, и еще какую-то малость. Примерно в середине февраля пришло короткое письмо от Шиловского, которого Попов по просьбе Булгакова проинформировал о завещании. Письмо состояло из одного-единственного абзаца. Сергей Шиловский просил отчима в дальнейшей корреспонденции указывать даты, дабы оценить скорость почты, и сообщал – судя по всему, в ответ на сетования Булгакова в письме, – что он, Сергей Шиловский, тоже испытывает определенное недоверие к лечащему врачу – сиречь ко мне, – но тем не менее надеялся на скорое выздоровление отчима. После этого письма вестей от Сергея Шиловского было очень мало, и приходили они с крайней нерегулярностью, что давало Попову повод лишний раз посетовать на необязательность молодых как устно, так и письменно донести до Булгакова нужную информацию. Состояние же последнего ухудшалось с каждым днем.

То же можно было сказать обо мне. До той зимы, зимы 1940 года, слово «демоны» увязывалось в моем сознании с богатым воображением некоторых сочинителей. Но, проводя у постели Булгакова день за днем, ночь за ночью, видя, как угасает жизнь в его страдающем теле, я понял, что сам вступил в царство демонов. Так, если слишком долго не отрывать взгляда от пропасти, то вскоре чувствуешь, как сама бездна всё пристальнее приглядывается к тебе.

За три дня до кончины Булгаков осознал окончательно, что болезнь берёт своё. Стояла весна; часто шёл снег, переходящий в дождь. Организм разжигал огонь болезни, которая к тому моменту сконцентрировалась в хронически воспаленных почках и пораженных органах пищеварения. Дикие головные боли вконец замучили Булгакова.

Его аппетит неумолимо ухудшался, силы убывали – слишком много жизненных соков он потерял. Поначалу прописанные лекарства доктора Вовси, Виноградова и других именитых лекарей Москвы, Петрограда и СССР пришлись как нельзя кстати – они способствовали не только улучшению ночного сна, но и обильному потоотделению, с которым организм избавлялся от накопленных ядов. Хотя и в дневное время Булгаков стал намного бодрее; он разглагольствовал, блистая остроумием, мечтал довести роман «Мастер и Маргарита» до логической точки. Однако, как я и предвидел, улучшение оказалось непродолжительным. Вскоре Булгаков начал пренебрегать указаниями гомеопатов и принимал питьё когда вздумается. Я не мог понять, почему всякий раз, когда Булгаков принимал лекарства, вскоре появлялись признаки отравления организма: кровь приливала к лицу, в лёгких скапливалась жидкость, нападала сонливость, а дыхание становилось частым и хриплым, как при сильной интоксикации.

При свете дня Булгаков бредил, заговаривался; к этому добавлялось воспаление в горле, вызывающее сиплость, а порой даже полную потерю дара речи. Ночами же, когда мы оставались наедине, речь его текла вольно и внятно – если, конечно, он не впадал в коматозное состояние под воздействием медпрепаратов. Днем Булгаков все чаще приходил в ярость, ибо кишечное воспаление вызывало тяжелейшие колики и понос; была обильная рвота. Я понял, что пора отбирать у Булгакова его обожаемый напиток – разбавленное сухое красное вино.

В одно прекрасное утро, придя к Булгакову после дежурства в больнице, я нашел его сидящим в постели в состоянии крайнего возбуждения. С ним был только Попов, расположившийся в кресле вплотную к кушетке и строчивший что-то в свой блокнот. Я, безусловно, не видел, что именно, но по жестикуляции и ответам Мака понял, что беседа успела утомить его.

– А сейчас почему ты назвал её лгуньей? – прорычал Булгаков голосом до того хриплым, что трудно былоразличить слова.

Павел Сергеевич наклонился к Булгакову и что-то прошептал ему. Тот кивнул, и глаза его расширились от изумления.

– Мерзкая шлюха?.. Само ее присутствие выводило меня из равновесия?

Попов опять шепнул несколько слов. Булгаков покачал головой:

– Возможно, ты и прав. Она обманула меня, это верно; но я ничего не знаю о тех гнусных поступках, которые ты описываешь. Ты не ошибся?

Попов возвел глаза к потолку и снова принялся говорить ему в ухо, но на этот раз Булгаков отказался слушать его, несмотря на уговоры.

– Я надеялся, – сказал он, – что несчастье укротит её.

Мне показалось, что Булгаков забавляется; но если так и было, то Попов сделал вид, что ничего не заметил, и снова взялся за перо, стремясь любой ценой навязать Булгакову свою точку зрения.

– Странно, Попов, что ты так ненавидишь её, – сказал Булгаков, прочтя очередную запись. – Мне казалось, ты ее почти не знаешь. «Исчадье ада», «Кокотка»? По-моему, ты преувеличиваешь. Но так или иначе, спасибо за предостережение.

Булгаков поднял на меня взгляд и приветствовал с неожиданной теплотой:

– О, доктор Захаров! Сегодня мне гораздо лучше.

Глядя на истерзанное болезнью его лицо и тело, я вновь восхитился силой духа Михаила Афанасьевича.

В тот день я вновь проманипулировал процедуру с пиявками – и с этого времени Булгаков в мрачные часы дурных предчувствий стал говорить о приближении смерти. Уверенный в своем пророчестве, он отвергал любые утешения. Когда однажды утром я сказал, что тёплая весенняя погода непременно облегчит его страдания, он с улыбкой ответил:

– Мой труд на земле завершен; если какому-нибудь эскулапу удастся мне помочь, то… – он неожиданно запел на французском «Севильского цирюльника» Моцарта, – «…Мальчик нежный, кудрявый, влюблённый…»

Его слова так глубоко тронули и опечалили меня, что я нашел в себе мужество подтвердить его правоту.

Булгаков слабел на глазах, и час ухода