Книга Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - Виктор Давыдов

«Куда угодно, только, чтобы тебя не видеть…» — подумал про себя я. Как оказалось, накаркал, и Петухова, и вообще Казань были еще не самым худшим вариантом судьбы. Тогда я не знал, что где-то существуют и более глубокие круги ада, чем Казанская СПБ.

В двадцатых числах ноября на свидание приехала мама. По этому случаю меня переодели во вполне приличную пижаму, хотя общий вид от этого вряд ли улучшился — я трясся от мажептила и был желтого цвета. На маму это произвело впечатление, и, хотя она и бодрилась — как после суда в Сызрани, — но было видно, что мое реальное состояние она поняла. Мама обещала пойти на прием к начальнику СПБ и поговорить с Идрисовым, я знал заранее, что это пустая затея, но не стал ее переубеждать.

«Хроника текущих событий» № 59 сообщала:

Казанская СПБ. Сюда 29 октября прибыл Виктор Давыдов. За то, что он сопротивлялся стрижке, ему назначили большую дозу аминазина и мажептила. Лечащий врач, которую Давыдов обвинил в бесчеловечности, в ответ пообещала увеличить дозу, заявив, что «у нас свои методы лечения». На свидании Давыдов жаловался жене на самочувствие, непрекращающуюся боль в почке. У него был больной вид. Он сильно заторможен, похудел, поседел[70].

Наверное, так и было. По отцовской линии ранняя седина была нормой, но в 24 года седеть я начал по другим причинам.

Мама привезла передачу, в которой была пластиковая кружка и конфеты ириски. И то и другое было очень ценно. В кружку я наливал воду, которую ставил под койку и которую мог пить после аминазина, ириски же были еще более полезной вещью. Конечно, я старался не пить таблеток, используя разные способы, известные зэкам. Простейшим из них было просто загнать таблетки под язык, но тогда их легко обнаруживал санитар, вращавший во рту шпателем. (Читая «Пролетая над гнездом кукушки», я так и не мог понять, почему Макмерфи этого не делал — ведь никто к нему со шпателем в рот не лез.)

Более сложный способ заключался в том, чтобы перед появлением медсестры смять кусочек хлеба в клейкую массу и прилепить ее к обратной стороне верхних зубов. Между моментами, когда медсестра заставляет взять в рот таблетки и дает мензурку их запить, таблетки сильным движением языка вдавливаются в хлеб. Вода проходит в гортань, таблетки остаются во рту, после чего можно показывать рот медсестре и даже давать санитару возиться со шпателем, извне никто ничего не замечает.

Этот метод хорошо работал на мажептиле — таблетки были плоскими и рыхлыми, так что клеились без проблем. Однако таблетка аминазина представляла собой гладкую тяжелую горошину и к хлебу не прилипала. Однажды я спалился, когда в ответ на требование медсестры показать ей рот, открыл его. Тут же горошина упала, стукнув о нижние зубы, — медсестра, как и положено, пообещала, что еще раз — и аминазин будут колоть.

Конфеты ириски были лучшей заменой хлебу, ибо к ним все клеилось легче. Позднее, подсчитывая количество проглоченных в Казани таблеток, я выяснил, что пил, ну, наверное, половину предписанной дозы. Увы, и эта половина превращала меня в зомби.

Также мама сказала, что на следующее свидание — оно было положено через месяц — приедет с Любаней. Я начал отсчитывать дни — и, как оказалось, совершенно зря. Мы встретились с Любаней только на следующий год и уже не в Казани, а за девять тысяч километров, в городе Благовещенске на китайской границе.

Глава X. СИБИРЬ

Я умер 5 декабря 1980 года в свердловской тюрьме.

В медицинских терминах это была, конечно, не смерть — потеря сознания от обильной кровопотери.

Однако иллюзия умирания была столь сильной, что после возвращения «с той стороны» исчез страх смерти. Возможно, это было главным итогом действия, который оправдывал и предсмертное «отмирание души», и готовность умереть, и шрамы на руках.

День 21 ноября в Первом отделении СПБ сразу начался неудачно — приклеить таблетки мажептила к ириске не удалось, они тут же проскочили в желудок. Уже через час меня трясло и шатало, приходилось часто вставать с койки и шагать по камере, чтобы унять неприятный тремор, колотивший все тело.

Открылась дверь, надзиратель назвал мою фамилию. В это время обычно вызывали к дантисту, который лечил убитый в сызранской тюрьме зуб. Я уже шагнул за порог камеры и вдруг услышал грубое: «Куда пошел?! Собирайся с вещами!»

Первой мыслью было, что переводят в лечебное отделение. И тут на полу в коридоре я увидел мешок с одеждой, отобранной при прибытии в СПБ. Этап???

Раздеваться догола и одеваться пришлось прямо в коридоре. Неуклюже возясь с одеждой, я глянул в открытую дверь врачебного кабинета — он располагался как раз у двери отделения. Там увидел Идрисова, который тоже заметил меня и тут же отвернулся, показав, что ни на какие вопросы отвечать не намерен (медсестра быстро закрыла дверь кабинета).

Мы двинулись с надзирателем подземным переходом по тому же пути, по которому месяц назад я полз с вахты. Восприятие, отделенное от моего «я» туманной пеленой мажептила, видело весь путь как фильм, крутившийся в обратном порядке.

На вахте стоял тот же темно-зеленый уазик, ждали только меня. Внутри на узкой лавке примостился парень из Первого отделения по имени Коля, привезенный в СПБ временно на доизлечение, — он, видимо, симулировал на экспертизе, но все равно был признан вменяемым и отправлялся на суд. Там же в углу сидела и симпатичная пухлая девушка. Она сама ехала из СПБ, но смотрела на нас с затаенным ужасом, видимо, ожидая, что прямо в машине оба психа тут же набросятся на нее и грубо изнасилуют.

Это было смешно — замороженные нейролептиками «психи» сами еле могли двигаться. Как и по дороге в СПБ, больше всего меня беспокоило, чтобы не свалиться с лавки на кочках и поворотах. В этот раз мне удалось это лучше — я ни разу не упал.

Девушку отвезли в находившуюся неподалеку республиканскую психбольницу, Колю выгрузили у знакомого здания СИЗО-2, меня повезли куда-то дальше. Как оказалось, снова в тюрьму, но уже в СИЗО-1 — самую старую тюрьму Казани, построенную еще в 1808 году. Повторяя конфигурацию Бутырки, СИЗО-1 имело крепостную архитектуру и несколько круглых башен.

Тюрьма была знакома по воспоминаниям Евгении Гинзбург. Там сидели арестованные во время Большого террора, и Гинзбург детально описала те самые камеры в башнях, где сидела сама во время следствия. В одной из них уже к концу дня — проведенного, как обычно, без еды и воды в привратке — в свою очередь оказался и я[71].