Книга Божий мир - Александр Донских

– Разве могут эти нелюди страдать? Разве нужны им друзья? Деньги – вот их друзья и родственники.

– Н-да, деньга, шальная да лёгкая деньга, она что наркота: чем больше да дольше, тем нестерпимей охота. Говорят, жутко любит деньгу.

– А кто ж её, заразу, не любит? Крыша у него поехала, по всему видно. Гляньте, даже слюни текут, как у дебила. Он раньше, говорил мне Савелий, отличался всякими разными бзиками, а теперь, кажись, бесповоротно рехнулся…

Цирюльников и вправду со смертью Савелия изменился разительно, только по завидному росту, мощному туловищу, широким плечам можно было теперь как-то признать его. А так – и губы мокрились, и пустынные глаза на выкате окоченели, и сам он весь чудной, непонятный – какой-то подменённый.

* * *

Морозной ночью после дня похорон Савелия к дому Цирюльникова подкатил микроавтобус, из него выбрались трое здоровенных мужчин с бейсбольными битами, следом размякшим отсыревшим мешком вывалился, но устоял на ногах, высокий тучный мужчина. У каждого на голову была натянута защитная чёрная маска с прорезями для глаз и рта.

– Крушить подряд! Ничего не щадить, – велел этот полный мужчина, на глазах превращаясь из расплывшегося и безучастного в жёсткого и напружиненного. – Заплачу́ щедро. Вперёд!

– Как прикажешь, шеф, – с хохотцой отозвался один.

Ходко прошли по двору, навстречу – встревоженный, оторопевший охранник, однако его сбили с ног ударом в челюсть, связали, за руки за ноги заволокли с мороза в гостиную. Из закутка под лестницей показался ещё один охранник, заспанный, протирающий глаза. Он стал судорожно набирать номер на телефоне, но и его повалили и связали. Со второго этажа прыжками прибежала овчарка. Зарычала на непрошенных гостей, однако неожиданно замолчала, подошла к полному мужчине и заскулила, ластясь. Её хотели ударить битой, но мужчина потрепал овчарку по ухоженной шерсти:

– Собаку не трогать. Ещё в доме женщина и двое детей, их тоже не трогать, но связать, в рот – кляп. Живо!

– Как прикажешь, шеф.

На втором этаже в спальнях, куда забрались двое в масках, закричали и заплакали дети и женщина, но их связали и заткнули рты. В доме началось нечто жуткое и невообразимое. Ожесточённо, расчётливо, развесело ломали и разбивали битами всё, что попадало на глаза. Звенело и обваливалось стекло, скрипела и трещала мебель, трескалась и осыпа́лась штукатурка, располосовывались и клочьями разлетались ткани, взрывались фейерверками электрические приборы и лампы, подпрыгивала и разбегалась по полу разная мелкая утварь.

Чуть парни затихали, тучный мужчина ревел на них:

– Крушить, ломать!..

И сам в отчаянном азарте и пылу крушил, ломал, рвал, топтал да сквозь зубы приговаривал:

– Вот ему за смерть жены его! Вот ему за смерть друга его! Не будет ему покоя на этом и том свете! Не жалейте, ребята, ничего! Крушите, ломайте, пусть он потом взвоет от досады и злобы!

Уже и сам замаялся. Повалился на растерзанный диван. Казалось, задремал. Подельники подхватили его за руки, унесли в автомобиль, поехали.

– Когда бабки будут? – растолкали его.

Он, пьяно покачиваясь, с прищуром таращился в запотевшее окно, протирал его сорванной с головы маск-шапочкой. Потом, слабым, растекающимся голосом, вымолвил:

– Здесь как будто. Тормозните.

В жирной фиолетовой темени узкой, заметённой снегом тропкой привёл их к сушине. Покопавшись, вынул из прощелины мешок.

– Это всё ему принадлежало. Но вот ему, вот, вот! – во мрак леса и неба тыкал он фигой, уже вялый, выкрученный, будто тяжело больной. – Всё себе берите! Прихвачу только пару пачек – для охранников: надо расплатиться и с парнями, они хорошие люди.

В мешке, освещая фонариком, с еле скрываемым удивлением погромщики обнаружили драгоценности в бархатных коробочках, деньги, золото и ценные бумаги. Кто-то не выдержал – присвистнул.

Он не поехал с ними в город, а в кромешной ночи, плутая, проваливаясь в сугробы, жестоко раня лицо ветками, вернулся в разгромленный тёмный дом. Сначала отыскал ошалевших от страха и боли охранников, развязал их, всучил им по пачке денег:

– Вы в этом доме больше не нужны. Нечего тут охранять. Пошли прочь.

– Хозяин?! Александр Иванович?!

– Сказал же, пошли прочь!

Парни, помня непростой норов и недюжинную силу хозяина, выскочили из дома. Рысью добежали, заливаясь потом, до шоссе, остановили попутку. По дороге в город, нервически постукивая зубами, язвительно обсуждали Цирюльникова:

– Он чокнутый. Скряга скрягой, а сколько бабок отвалил! Нам и за год не заработать столько. Точно, свихнулся мужик. Слушай, а не он ли участвовал в погроме? Во дела! Кому расскажи – обсмеют. Помалкивать надо: наше дело маленькое. А то и нам достанется. Тут дело мафией пахнет…

А Цирюльников развязал плачущих, уже охрипше кричащих о помощи Анастасию и детей. Анастасия оттолкнула его ногами, прижала к себе детей, забилась с ними за обломки мебели:

– Я слышала снизу твой голос: ты призывал – громите и ломайте. Ты – чудовище! Уйди, уйди! Не подходи к нам!..

– Папа, папочка!.. – истерично колотилась дочка.

Гриша исподлобья смотрел на отца, стискивая за спиной кулаки.

Но Цирюльников подходил не к ним – словно бы до последней капли измождённый, обессиленный, повалился он на разбитый, изодранный диван и мгновенно уснул. Казалось, не признал ни жены, ни дочери, ни сына.

– Он уже не человек, он монстр, зверь, – прижимала к себе Анастасия дочь и пасынка. – Бежим отсюда! Здесь уже нет дома, а нам нужно жить.

И, сама управляя автомобилем, увезла детей в городскую квартиру.

Они закрылись на все замки и щеколды, забаррикадировали наружные и внутренние двери и даже окна, хотя квартира находилась на третьем, не последнем, этаже, и стали ожидать чего-то страшного.

Но ничего страшного не произошло.

Вскоре у них началась мало-помалу другая жизнь.

* * *

Утром, очнувшись, Александр Иванович, распухший, вскосмаченный, в кровоподтёках, с глазами как дыры, один сидел на полу среди руин комнат своего безразмерного особняка. Вблизи напряжённо-бдительно лежал пёс Джеки.

Долго сидел, очевидно не понимая, где он и что с ним.

Потом безучастно, не проявляя ни радости, ни возмущения, бродил из комнаты в комнату. В детской наткнулся взглядом на авторучку и тетрадь, валявшиеся на полу, внимательно смотрел на них, быть может, что-то вспоминая. Примостился на подоконнике и с тупым прилежанием, будто осваивая грамматику, выписывал слово за словом в тетрадь, внезапно заводясь, нервничая, порой размахивая руками.

– Я этому гаду… как его назвали – монстром и зверем?.. так я этому монстру и зверю не дам ни спокойно жить, ни спокойно подохнуть, – злобно приговаривал он.