Книга Полис, логос, космос: мир глазами эллина. Категории древнегреческой культуры - Игорь Суриков

Потому-то в судебных речах и было едва ли не необходимо оговорить причину, по которой истец возбуждает процесс, иными словами – рассказать судьям об истоках своей личной вражды к ответчику. В отдельных случаях истец специально оговаривает, что личная вражда отсутствует, но, понимая, что этим его позиция автоматически ослабляется, старается подобрать иные аргументы для обоснования возбуждения процесса.

Одной из весьма достойных причин начала судебного дела считалась помощь попавшим в беду друзьям и родственникам или, не реже, мщение за них. Афинская пословица, цитируемая Демосфеном, гласила: «Простительно помогать брату»[310]. Иными словами ту же мысль выражает другой оратор, Андокид: «Всякий человек больше дорожит своими родными, чем чужими людьми»[311]. Считалось непорядочным подавать в суд на родных и близких, свидетельствовать против них. Не менее предосудительным было и не вступиться за них, даже, например, путем доноса. Ведь, в конце концов, как мы знаем, было принято «врагам делать зло, а друзьям добро».

Обратим внимание на первую часть этой антитезы, в которой, на взгляд нашего современника, сквозит некоторый цинизм. Дурное отношение к врагам, ненависть к ним, мщение им – всё это рассматривается ораторами как однозначно позитивная ценность. Приведем лишь несколько характерных пассажей. Лисий: «Люди храбрые должны мстить врагам при жизни»[312]. «Все люди… в раздражении сейчас же стараются отомстить»[313]. Демосфен: «Боюсь, не умерло ли у нашего государства это чувство – ненависть и мщение по отношению к своим обидчикам»[314]. «Разгневанным людям свойственно отвечать злом тем, кто причинил им обиду»[315]. Утверждения о пользе мести и ненависти чрезвычайно многочисленны; даже просто перечислить их здесь нет никакой возможности. Характерно, что часто истец призывает судей возненавидеть ответчика так, как если бы он нанес обиду лично им. В свете вышесказанного неудивительным становится, что суд часто использовался как арена для сведения личных счетов.

Не то чтобы с подобными практиками совсем уж не пытались бороться. Так, Лисий замечает: «Закон не разрешает у вас (речь произносится в Ареопаге —) говорить о том, что не относится к делу»[316]. О том, что такой обычай существовал в афинском Ареопаге, известно и из других источников. Однако, насколько можно судить по нескольким сохранившимся речам, произнесенным перед этим почтенным судилищем, даже в нем не столь уж строго следили за тем, чтобы тяжущиеся не допускали в речах отступлений. Что же касается судов присяжных, то здесь и истцу и ответчику была предоставлена полная свобода отклоняться сколь угодно далеко от непосредственного предмета тяжбы.

Анализ такого рода экскурсов в судебных речах приводит к выводу, что значительное большинство их составляют аргументы чисто личностного характера, то есть указания на прошлые прегрешения противника, на отрицательные черты его личности и т. п. (к слову сказать, одновременно часто практиковалось самовосхваление, сопоставление себя и представителей противной стороны – естественно, в свою пользу). Выпады против личности и прошлой жизни оппонента зачастую выливались в грубую брань – псогос (блестящими образчиками такого псогоса являются направленные друг против друга речи Эсхина и Демосфена).

Но нас здесь интересует не псогос, использование которого было, в сущности, искажением принципа, а сам этот принцип – вести речь в суде не о конкретном деле, а о личности. Иногда мы встречаем в речах порицание такого обыкновения, призывы говорить только о деле, оправдания, что приходится прибегать к этому приему, но в целом такие случаи нечасты. Пересказ прошлых дел – как своих, так и противника – составляет почти неотъемлемую часть любой речи. Иногда оратор просит суд наказать обвиняемого сразу за все его дела; иногда, напротив, речь используется как повод для отчета в собственной жизни. Собственно, суд и воспринимается как «проверка» жизни и деятельности.

В чем же причина такого положения вещей? Думается, не только в том, что афинские ораторы были людьми, неразборчивыми в средствах. Напомним отмечавшееся уже чуть выше обстоятельство: в демократических Афинах IV в. до н. э. (да, насколько можно судить, и в полисном мире в целом) приговор суда представлял собой не интерпретацию правовых норм и их приложение к конкретному случаю, а широкое политическое, социальное и этическое суждение о данном индивиде. Судили не деяние – судили человека, гражданина. Отсюда и проистекала необходимость для ответчика давать отчет в своей жизни, а для истца – изобразить его личность в максимально мрачных тонах.

Именно к такому выводу приводит и нас то, что было сказано выше. Приведем еще несколько характерных примеров. Обвиняемого могли оправдать – даже при безусловности его вины – за прошлые заслуги. И, наоборот, считалось, что человек, в прошлом запятнавший себя, не может быть хорошим гражданином, и уже за это его следует наказать. Ведь порочные вредны для полиса.

Отнюдь не случайно мы встречаем в речах нападки на родителей и родственников оппонента, инсинуации о его происхождении, а также похвалы собственным предкам. Афинская демократия унаследовала от эпохи аристократического правления веру в наследственность личных качеств[317]. Стоило доказать, что предки противника были порочными людьми – и гораздо большей становилась вероятность, что таким же является их потомок.

Нередки у ораторов и выпады против друзей и сподвижников оппонента. Замечание Еврипида (из недошедшей комедии «Феникс»): «На тех похож он, с кем водиться любит»[318] – находится вполне в русле афинских воззрений, в частности, и в свете того, что говорилось выше о необходимости помощи друзьям.

Исследователь греческого права Герхард Тюр окрестил недавно афинский суд присяжных «тупиковой» системой судопроизводства, неспособной к дальнейшему развитию, обремененной множеством примитивных, иррациональных черт, от которых она так и не смогла избавиться[319]. Трудно судить, насколько справедлив столь уничтожающий приговор. Во всяком случае несомненно, что ряд особенностей афинской юстиции, если не «примитивных», то кардинально чуждых нашему менталитету, коренится не в деталях судебной организации, а в специфике древнегреческого правосознания, которую мы и попытались кратко продемонстрировать.

Неотчлененность права от этики, отсутствие четкого водораздела между публичной и частной сферами права – все это во многом проистекает из самого феномена полиса, в котором понятия «личность» и «гражданин», по существу, идентичны. Нам часто приходилось цитировать Демосфена. В целом для этого деятеля характерен очень высокий уровень правосознания; под многими его высказываниями без колебаний подписался бы любой из наших современников. Однако там, где оратор мыслит категориями массовой шкалы ценностей (а в судебных речах это неизбежно), мы сталкиваемся с существенно иной по отношению к нам культурой.