Книга Дурная кровь - Арне Даль

— Потому что я был очень плохим отцом, — сказал он.

Тина кивнула, глядя на него с любопытством.

— А вы действительно были “Мистер Швеция”?

Нюберг расхохотался. Он смеялся громко, раскатисто и никак не мог остановиться. Казалось, голос вновь вернулся к нему после многих лет молчания.

— Что, непохоже? — спросил он сквозь смех. И добавил уже спокойнее: — Это не самые приятные воспоминания в моей жизни, поверьте.

Он посмотрел на маленькое ладное тельце Бенни. Малыш вырвал ложку из руки Тины и бросил ее “дяде”. Нюберг поймал ложку. Каша брызгами разлетелась по его одежде, но он не стал вытираться.

— Хотите его подержать? — спросила Тина.

И передала ему внука. Мальчик был тяжелый и крепкий. Наверно, тоже будет великаном.

Дурная кровь живуча.

Нет, враки. Все можно изменить.

И не всегда пожинаешь то, что посеял.

На свете есть прощение. Гуннар Нюберг впервые понял это.

Томми появился из кухни с кофейником и вдруг замер на пороге, будто споткнувшись:

— Батя, ты что? Плачешь?

31

Пауль Йельм вышел из полицейского управления. Задержался у дверей, прислушиваясь к новому, непривычному чувству. Вернулся, захватил зонт, снова вышел.

Ему казалось, что он просидел в трюме судна по меньшей мере месяц. А теперь вдруг попал на свежий воздух. На улице бушевал шторм. Йельм раскрыл зонт, маленькие логотипы полиции бессильно подмигивали ему, но не спасали от дождя, хлеставшего со всех сторон почти параллельно земле. Уже через несколько минут зонт не выдержал, сломался, пришлось выбросить его в мусорный ящик у метро.

Перед уходом Пауль позвонил Рэю Ларнеру и, наплевав на конфиденциальность, подробно рассказал обо всем случившемся, не думая о последствиях. Ларнер слушал молча. Потом сказал:

— Чем бы ты потом ни занимался, не занимайся больше этим делом, Ялм. Иначе крыша поедет.

Йельм не собирался больше заниматься этим делом, но не думать о нем — было выше его сил, он не мог и не хотел этого. Расследование “дела К” навсегда останется в его памяти или, вернее, в подсознании. Оно заставило его думать о страшных, чудовищных вещах, о которых он никогда раньше не задумывался. А это, что ни говори, хорошо. Йельм был убежденным рационалистом и верил в пользу знания. Вопрос только в том, как будет реагировать психика. В этом случае психика могла и не выдержать.

Уэйн Дженнингс обратил безнадежное поражение в победу, и Йельм невольно восхищался им.

Хотя кто может сегодня сказать наверняка, проиграли они или выиграли? Кто знает, к чему могли привести откровения трех иракских офицеров, попади они в газеты? Правда ли, что средства массовой информации сегодня — единственная сила, способная противостоять экономической и военной мощи? Или от самих газет исходит реальная угроза? Является ли фундаментализм противовесом разнузданной свободе рыночных отношений? Куда ни посмотри, хорошего мало.

Что имеет ценность в человеческой жизни? Как мы хотим жить, и какой жизни желаем другим людям? Какую цену надо заплатить за то, чтобы жить так, как мы хотим? Готовы ли мы уплатить эту цену? И что делают те, кто не хочет платить?

Эти простые, но жизненно важные вопросы не оставляли Йельма.

— Я уже полгода не брался за смычок, — сказал ему Хорхе и сделал вид, что водит смычком по струнам воображаемого контрабаса. — Сейчас поеду домой и буду играть, пока меня не заберет полиция.

У них на руках умирали люди, на их глазах вдребезги разлетались черепа, но никто кроме них об этом никогда не узнает. Как им себя вести? Играть. И вкладывать в эту игру всю свою больную душу. Ведь чем-то ей надо заниматься.

Йельм купил вечернюю газету и за одну остановку от “Родхюсет” до “Т-сентрален” успел просмотреть главные рубрики. “До сих пор не найдены следы кентукского убийцы. Полиция ссылается на недостаток ресурсов”.

Интервью с Мёрнером. Йельм вслух рассмеялся. Люди в вагоне удивленно оглянулись. Ну и пусть, ему все равно.

Теперь начнутся закулисные игры, но это тоже его не волнует. Йельму хотелось одного — сесть в поезд, заткнуть уши наушниками и погрузиться в “Медитации” с Джоном Колтрейном. Переходное состояние между сном и явью — маленькая привилегия свободного времени.

Они думали, что в Швецию проникло нечто новое. А оказалось, оно уже давно существовало. Только до времени спало, а теперь его разбудили.

Надо купить пианино. Йельм понял это, пока шел под дождем к своему дому в пригороде Стокгольма. Одинаковые ряды домов смотрели на него сквозь пелену тумана. Йельм шел медленно, чувствуя, как дождь проникает в поры его кожи и смывает все лишнее и ненужное.

Луна не показывалась. 'Как давно Йельм не смотрел на небо. В США на это не хватало времени. Там рядом была Черстин, и между ними возникла неожиданная близость, но совсем не того рода, о котором он мечтал. Где-то в глубине души Йельм скучал без Черстин, но это были уже не прежние инфантильные мечты о легкой интрижке, а нечто совсем другое. Может, он стареет? Или становится взрослым?

Йельм подошел к дому. Серый и унылый таунхаус, почти такой же безликий, как окружающие его многоэтажные дома, только с большей претензией на благосостояние. Все кругом лишь видимость. Ничто не является тем, чем кажется.

И дом в действительности никакой не серый и не унылый. По крайней мере внутри. Внутри мы все разные. И это приятно. Это может служить маленьким утешением после того, что ему пришлось пережить.

Как сказал Ларнер, Йельм в одиночку поймал “этого долбаного кентукского убийцу”. Насчет того, что в одиночку, Ларнер, конечно, загнул, но идею и вправду подал он, Йельм. Причем даже дважды. В том, что они во второй раз прокололись, Йельм не виноват, обстоятельства были хуже форс-мажорных. Во всяком случае можно попытаться себя в этом убедить.

На диване сидела Силла. Перед ней горела свеча. Силла читала.

— При таком свете читать нельзя, — сказал Йельм. — Глаза испортишь.

— Нет, — возразила она. — Это заблуждение. Света не бывает мало.

Он слабо улыбнулся и шагнул к ней.

— Садись, я сейчас, — Силла принесла полотенца и положила их на диван. Йельм плюхнулся прямо на них.

— Я и сам мог за ними сходить, — сказал он.

— Мне хотелось за тобой поухаживать, — объяснила она. — Если ты, конечно, не против.

Они замолчали. Стало тихо-тихо.

— Что ты читаешь? — спросил он наконец.

— Твою книгу, — ответила она и показала “Америку” Кафки. — У тебя все равно нет времени читать.

— Ну и как тебе?

— Сложно, — сказала она. — Но когда вчитаешься, трудно оторваться. Думаешь, что понял, а оказывается, ничего не понял.