Книга Чудеса и фантазии - Антония Байетт

Пенни обнаружила, что теперь так и смотрит на мир сквозь черную пелену. Ей постоянно представлялись лица – лица отца и матери, хотя эти образы со всей ясностью в душе не сохранились. Лицо Примулы, девочки, которая должна была стать хорошей подругой – женщины, которая смотрела на нее из стеклянной витрины, не сводила с нее заговорщицкого взгляда, попивая топленые сливки. Белокурая малышка Алисса, чарующе добрая улыбка. Получеловеческое лицо Твари. Пенни пыталась, словно от этого зависит все, припомнить его как можно подробнее, мучительно восстанавливала в памяти страшный рот, опущенные уголки губ, прищур невидящих глаз, в которых безошибочно читалось безумие. Всякое новое лицо – безликий диск, подернутая дымкой луна. Пациенты появлялись и уходили: несчастные дети, озабоченные дети – дети, которые не в силах сорвать приросшую маску тревоги или болезненной возбудимости. Ей становилось все труднее отличить одного от другого. Лицо Твари маячило в сознании, ревниво домогалось внимания, отвлекало от повседневных забот. Пенни там побывала, но увидеться не удалось. А увидеть ее вновь необходимо. Необходимо потому, что она реальнее Пенни. Лучше бы не видеть ее никогда, но пути их сами пересеклись. Тварь раздавила ее, высосала до капли, даже не заметив, кто она, что она. Надо вернуться, встать с ней лицом к лицу. Что же еще остается, спрашивала себя Пенни и отвечала себе: ничего.

Она поехала. За окном поезда проносились поля, а она сидела одна в вагоне и в то же время дремала в гостинице под покрывалом с косматыми розочками вековую ночь напролет. На этот раз она вошла в лес прежним путем, через калитку возле особняка, зорким взглядом быстро высмотрела заросшую тропинку и скоро добралась до поляны, где под кустом по-прежнему покоилась груда нетронутых косточек. Пенни тихо вздохнула, упала на колени, села, откинувшись на гнилой ствол, и мысленно позвала Тварь. В тот же миг она ощутила волнение Твари, заметила трепет ветвей, услыхала тяжелый гул, уловила древний запах. День стоял сероватый, день как день. Шум приближался. На мгновение Пенни закрыла глаза. Когда явится, надо взглянуть ей в лицо, надо понять, что она такое. Пальцы рук на коленях вяло переплелись. Напряжение ушло. Кровь замедлила бег. Пенни была готова.

В торговом центре Примула расставляла пластиковые стульчики всех цветов радуги. Наклоняясь, она чувствовала, как похрустывают суставы. На улице лило как из ведра, но торговый центр был неуязвим, словно хрустальный дворец в стеклянной витрине. Крапчатый мраморный пол, на котором выстроились цветные стульчики, так и сверкал. Рядом бил фонтан. Рябящая зеленоватая вода в бассейне подсвечивалась, отчего гладкие камушки на дне и монеты, брошенные посетителями на счастье, обросли золотистой каймой. Примулу обступили дети: мамаши, поцеловав их на прощанье, велели вести себя хорошо, не шуметь и слушать тетю. У всех в руках прозрачные пластиковые стаканчики с ярким апельсиновым соком и печенье в серебряной фольге. Дети тоже всех цветов: черные, смуглые, розовые, веснушчатые, кто в розовой курточке, кто в желтой, у кого капюшон лиловый, у кого малиновый. Кто широко улыбается, кто хнычет, кто егозит, кто стоит молча. Примула присела на край бассейна. Она уже все для себя решила. Улыбнувшись самой доброй, самой приветливой своей улыбкой, она поправила золотистые локоны и начала: вот послушайте. Я расскажу вам удивительную историю. Историю, которую еще никто никому не рассказывал.

Жили на свете две девочки, которым однажды в лесу явилось или почудилось что-то странное…

Телесный художник

В гинекологическом корпусе больницы Святого Пантелеимона, как обычно, раздавались добродушные шуточки о «соревновании» – кто, мол, сподобится родить в самый канун Рождества? Дамиан Беккет совершал утренний обход после бессонной ночи, кровавой и тревожной, и не стал участвовать в веселой беседе. Его самая последняя пациентка помещалась в дальнем крыле здания, напоминавшего катакомбы, в особом, занавесом отделенном отсеке для тех, кто потерял или может потерять ребенка, чей ребенок получил родовую травму или находится в опасном состоянии. Слегка насупившись, доктор Беккет шагал между койками, не слишком-то вслушиваясь в мяуканье и причмокиванье младенцев, в приветствия мамашек. Хмурость его проистекала частью оттого, что новорожденный этой пациентки, несчастный огрызочек плоти в инкубаторе, в отделении интенсивной терапии, чувствовал себя неудовлетворительно. Частью же – оттого, что из-за накопившейся усталости он никак не может припомнить фамилии пациентки. Так не годится. Ребенок должен поправляться. А мозг должен отзываться на запрос.

Не заметил стремянку, покуда чуть не налетел на нее носом. Стремянка очень высокая, из сверкающего алюминия, установлена прямо под круглым плафоном лампы дневного света. Встал как вкопанный, не выругался, но почувствовал дурноту от замедленности собственных реакций, уставился на слепивший его свет. На самом верху стремянки различил какую-то фигуру, облаченную, как ему показалось, во что-то бледное, сияющее, полупрозрачное, причем стоял этот кто-то опасно, на цыпочках, да еще и тянулся вверх. Голова неведомого создания в свете плафона казалась звездой с раскидистыми белыми лучами. Доктор Беккет проговорил угрюмо, что стремянка нарушает технику безопасности, ее следует убрать с прохода. Из рук существа вдруг свесились вниз, влажно замерцали в слишком ярком свете странные алые ленты. И послышалось призрачное позвякивание. Что здесь вообще происходит? – спросил доктор Беккет, хмуро воззрившись вверх.

Старшая медицинская сестра Мак-Киттерик, очутившись под боком, ответила, что, вообще-то, это его, доктора Беккета, предложение: здесь работает студентка художественного колледжа. Студентка не пожалела времени и материалов оживить больничный покой к празднику, украсить ярко и оригинально. Доктор Беккет сам рекомендовал это комитету колледжа по общественным связям, мысль удачная. Ах да… ах да, конечно же, сказал Дамиан, но согласитесь, это все же опасно. Его притупленному сознанию открылось наконец, что там, за стремянкой, потолок больничного покоя изукрашен целой радугой из цветных пластмассовых полосок, лоскутов индийской, судя по всему, ткани с пришитыми к ней и там и сям крошечными зеркальцами. А еще прикреплены латунные колокольчики и целыми гроздьями – турецкие амулеты с бусинами в виде человеческого глаза; кажется, считается, что такие от сглаза берегут. Что и говорить, мрачный больничный свод оживился. И стал от этого, пожалуй, еще мрачнее…

Пациентка – ее имя, Ясмин Мюллер, конечно же, значилось на табличке в изножье кровати – тихонько всхлипывала. Открыла опухшие веки, виновато встретила серьезный взгляд доктора, чье суровое моложавое лицо замаячило над нею. Прошептала, что, «кажется, плохо справилась», а он ответил, что, по его мнению, она не сделала ровным счетом ничего плохого. Он осмотрел ее бережными пальцами, сказал, что, конечно, ей досталось, но по-другому было нельзя и со временем это пройдет. Она спросила про сына. Доктор Беккет ответил: мальчик держится, мальчик сильный, насколько вообще может быть сильным ребенок, родившийся так преждевременно. Сейчас ведь самые первые дни (доктор Беккет давно заключил, что почти во всех случаях лучше придерживаться точной правды, дозируя лишь ее количество), и пока еще трудно сказать, как дела пойдут дальше, говорил он, без тени улыбки, четко, здраво. Она видела его, в сущности, впервые, но как бы сквозь дымку. Поджарый, лет сорока с небольшим, короткая стрижка мягких темных волос, чуть воспаленные глаза, белый халат. Вам, наверное, тоже нужно отдохнуть, сказала она, с трудом одолевая снотворную дрему. И снова насупился доктор – не любил личных слов на работе и в особенности не любил догадок о том, что ему что-то нужно.