Книга Вяземская голгофа - Татьяна Беспалова

Когда она вернулась? Бог весть! Он обнаружил её слишком поздно, не успел прикрыть нахальством внезапный стыд. А она всё приметила и обрадовалась, будто только этого и ждала. Тимофей же, собрав остатки воды в горсти, хохотал, скалил пустые десны, тыкал культей в обнаженный срам.

– Не желаешь ли изведать любви летчика-героя? Что? Смотри!

Ольга держала в руках плошку, полную мыльной пены, и опасную бритву.

– Я побрею тебя. Ну? – просто сказала она.

– Не надо. Я заделался из летчиков в монахи, а те бород не бреют.

– Дак вши же.

– Ну и что!

– А то! Я вшивого тебя целовать не стану!

Тимофей опешил. Хотел было кинуть в неё веником, но и на это не решился.

– Я смотрю, крестик у тебя, – проговорила она. – В храм ходишь?

– Я живу там, среди яблок и картошки. – Тимофей осклабился. – А ты небось комсомолка? Имел я и комсомолок, было дело. Но то было давно, когда сам был партийным. Да ты не волнуйся. Мы смирные. Службы не творим. Так только, молимся втихаря. А что ещё остается? Дел других нет. На полном гособеспечении. Осталось только молиться. Секта отщепенцев! Хотя нет, Фадей не допустит тут сект. Уж он-то знает…

Захмелев от собственного куража, он не заметил, как Ольга подобралась совсем близко, как поставила плошку на подоконник, как скинула калоши и носки.

– Эй, а ты зачем это разулась? – спохватился он.

Удар ковшом по голове, потоки ледяной воды из оцинкованного ведерка. Дыхание сбилось. Он кулем шмякнулся на пол. Что-то увесистое прижало его к полу, лишая возможности пошевелиться. Где левая рука, где правая? Глаза ослепли от мыльной пены. Он тряс головой, извивался, стараясь освободиться от тяжести. Да что же это такое – мягкое, теплое и могучее? Тимофей разлепил глаза. Ольга сидела на нем верхом, так, что руки его оказались прижатыми к туловищу. От её хохота, мелко дрожа, звенели оконные стекла. Вот она склонилась над Тимофеем. Её вишневые глаза совсем близко. Её обветренные губы, ещё щеки, бледные, гладкие, вожделенные! Это хуже, чем пытка! Какой там Вяземский лагерь!

– Я буду кусаться, – предупредил Тимофей.

– Тебе нечем, – она снова засмеялась.

Ах, если б иметь ноги! Уж он сумел бы вывернуться, сумел бы подмять её под себя, и тогда…

– Не смотри на меня так! – вопил Тимофей. – Не прижимайся сиськами!

Её поцелуй оказался внезапным и болезненным, как укус.

– Зачем я тебе? – прохрипел Тимофей. – Оставь! Не издевайся! Я ведь тоже в каком-то смысле человек. Мужчина. Пусти!

– Я знаю, – отозвалась она. – Чувствую.

Её ноги плотнее сомкнулись вокруг его тела.

Горячее и настойчивое, непреодолимое желание, аромат ранних яблок и лимонного мыла – калейдоскоп звуков и ощущений, пьянящих похлеще, чем довоенный коньяк. Поначалу Тимофею чудилось, будто он танцует, потом – будто взбегает вверх по лестнице, да так быстро, что занимается дыхание. Внезапно его руки оказались свободными, но он и не подумал отбиваться. Наоборот, он жадно хватал левой рукой свое спасение, а правой осязал плавные, мучительно желанные очертания своей победы. Он крал прикосновения, как изголодавший бродяга крадет у зазевавшегося пекаря теплую краюху. Когда он уставал и в глазах его темнело, и ослабевшее тело его проваливалось в бездонную яму между беспамятством и явью, Ольга возвращала его назад.

– Тимка, Тимка, – звала она.

– Поцелуй меня ещё разок, – шептал он. – А я водки больше пить не стану.

– Поклянись!

– И клясться не стану, потому что грех!

* * *

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он очнулся в своем закутке, под лестницей на хоры, как дитя, до бровей замотанный в старое, пахнущее мышами верблюжье одеяло. В недрах истомленного тела тлела сладостная усталость. Снаружи, через щели между ступенями, струился дневной свет, слышались шаркающие шаги и ворчание. Сохви расставляла на полу свечи, бормоча что-то на финском языке. Наверное, клянет его, греховодника. Хотел стать монахом, а сделался блудодеем. Он смотрел на кряжистую фигуру Сохви, будто из-под воды, до тех пор, пока из полумрака храма не явилась другая фигура, маленькая и быстрая, как лисица. Тимофей украдкой рассматривал Ольгу. А она притащила два ведра воды, тряпку, щетку. Что же это за привычка такая – всё и всюду мыть? А Ольга драила каменные плиты тщательно, то щеткой, то стоя на коленях. Хорошо хоть языком не вылизывала.

Тимофей попытался освободиться из пелен. Для начала извлек левую, здоровую, руку. Пошарил вокруг себя в поисках крюка. Нашел тележку. Проклятая подпорка увечного тела опрокинулась вверх колесами с громким стуком. Тимофей замер, глянул на Ольгу. Услышала ли? Но та продолжала драить пол под ногами у Сохви. Тимофей выпростал тело из одеяла. Крюк оказался пристегнутым. Одежда – рубаха, странные порты с коротко обрезанными штанинами, не его, чужие – оказались надеты поверх чистого исподнего. Тимофей в изумлении рассматривал клетчатые, штопанные на локтях рукава. Деда Фадея одежа, не иначе.

– Ну вот и я стал «самоваром», – бурчал он. – Раздевают, одевают, укладывают.

Водрузив тело на тележку, он выкатился «в свет». Сохви равнодушно оглянулась. Ольга будто и вовсе не заметила. Тимофей елозил по полу. Колеса тележки грохотали на стыках каменных плит. Ольга вышла из храма, прихватила с собою ведра, а мокрую тряпку почему-то оставила. Сохви ходила туда-сюда, каждый раз перешагивая через неё. Тимофей растерянно ждал, и Ольга вскоре вернулась с полными ведрами чистой воды и тряпкой.

– На-ка! – Кусок старой мешковины полетел ему в лицо.

Он долго смотрел, как она трудится. Завитки влажных волос на её шее, цепкие, натруженные пальцы, выверенные движения спины, плеч и бедер. Ему хотелось отвернуться, бежать, снова лезть на колокольню, скинуться оттуда, увидеть под собою на свинцовой глади Ладоги цветные лоскуты островов, реветь и петь, чтобы она увидела, как он крутится в воздухе, как держат его мощные крыла.

– Хватит мечтать, – проговорила она, не оборачиваясь. – Надо пол помыть. Всё же храм, не свинарник.

Тимофей подкатился к ней, опасаясь, что она оттолкнет его, вскочит, убежит, пряча омерзение и стыд. Протянул левую руку, прикоснулся к плечу. Она продолжала тереть пол. Тогда он намочил тряпку и присоединился к ней. Он мел и тер, выковыривая из щелей мышиный кал. Увлекшись работой, не заметил, как кирзовые ботинки Сохви оказались прямо перед ним. Тогда он выполоскал тряпку в ведре и тщательно протер потертую кирзу. Насухо вытер рукавом, поднял голову, поймал взгляд финки, оскалился:

– Спасибо, что девочку ко мне приставила. Хорошая девочка, но уже не юная, не целая. Надо было думать головой. Понимаешь?

– Дурак! – рявкнула Сохви. – И ты дура, а значит, надо вас повенчать. Это правильное дело будет!

Эпилог

Ксения смотрела по сторонам. Серые скалы посреди коварных вод. Сосны вцепились в гранит корнями, лишайники устилают склоны каменистых холмов. Она пила сладостные запахи вперемешку с оглушительной тишиной, нарушаемой лишь шорохом колес да глухими ударами копыт.