Книга Преступник и толпа (сборник) - Габриэль Тард

Но вопрос в том, стремится ли цивилизация развивать дух лжи или, наоборот, ослаблять его. Здесь надо выделить много причин. С одной стороны, научный прогресс, расширение договоров, которые, по замечанию Sumner Maine’а, все более и более становятся свойственной нашей эпохе юридической формой, и, наконец, социальная нивелировка стремятся укрепить вкусы и правдивые привычки. Что касается последней из указанных причин, заметим, что на самом деле люди более склонны лгать тем, с кем у них мало общего, хотя это и безразлично: лгут с меньшим сомнением ребенку, чем человеку сложившемуся, женщине, чем равному себе человеку, чужестранцу, чем соотечественнику, дикарю, чем европейцу. Следовательно, чем больше мы похожи друг на друга, тем больше должна быть в нас склонность к искренности. Тем больше, следовательно, мы виновны в том, что мы не таковы. Во-вторых, беспрерывный прогресс, о котором я сказал выше, то есть постепенное расширение поля нравственных отношений между людьми, предполагает расширение добросовестности, по крайней мере в пространстве. «Доверие, приобретенное и заслуженное в большом, – говорит Sumner Maine, – открывает легкий путь недобросовестности в малом». Я думаю, что здесь не надо тщательно отделять внешнее развитие искренности от его внутреннего укоренения. Без сомнения, в древних текстах «акты самой измены часто вовсе не порицаются, а иногда даже одобряются. В гомеровских поэмах лукавая хитрость Улисса прославляется как добродетель, подобно благоразумию Нестора, постоянству Гектора и храбрости Ахилла». На самом деле эти качества стремятся к одной и той же цели, так как это качества преимущественно военные. Двойственность и измена Улисса были военной хитростью и в качестве таковой заслуживали похвалы в отношении к открытым врагам и к чужестранцам, которых надо было остерегаться в ту эпоху, когда чужестранец, если он не был гостем, являлся несомненным врагом, и когда ограниченная власть города, а иногда и племени определяла сферу отношений морали и права. Остается узнать, был ли Улисс в отношениях со своими согражданами, которые не были для него ни врагами, ни соперниками в сражениях и убийствах, менее искренним, чем наши теперешние генералы или политики. С другой стороны, цивилизация по самому существу своему наталкивает нас на противоположное. Сначала, ставя промышленный и коммерческий режим на место военного, она ослабляет дух: чтобы быть везде правдивым, надо признать это. Она возбуждает алчность, которая увеличивает обман, фальсификацию и всевозможные хитрости. Пусть обратятся к ядовитому мнению об этом Спенсера, которого нельзя заподозрить в пристрастии, зная его особенную любовь к индустриализму. Теперь кстати заметить, что прогресс предусмотрительности, связанный с разбираемым изменением, способствует развитию расчета и хитрости. Во-вторых, политическая борьба следовала за религиозными спорами, столкновение интересов – за столкновением убеждений, творцы – за духовниками, забота об успехе – за правдивостью во что бы то ни стало. Сметливость, если рассматривать ее как искусство не быть никогда дураком, развивается, таким образом, в ущерб свойству никого не вводить в заблуждение.

В-третьих, освобождение умов от догмата расширило горизонты для индивидуума, что в результате увеличило необходимость отыскать средство для того, чтобы дать возможность стольким врагам жить вместе. Наконец, всю эту фальшь покрывает обязательная притворная вежливость, отличительная черта очень давно цивилизовавшихся народов, ставших от этого более лживыми. Таковы китайцы. Куда только не проникнет гипербола некрологии, например, это лицемерие, уничтожение которого было бы скандалом! Если альцесты становятся более редкими, значит, искренность есть причина увеличивающейся необщительности. Увеличение личных сношений и, следовательно, разговоров развивает клевету, а клевета – двойственность. Действительно, если бы свет ввел у себя закон не пожимать руки и не оказывать хорошего приема человеку, о котором только что говорили неприятное, то кончилось бы тем, что он запутался бы во всех своих чувствах. Напротив, если бы были люди, говорящие хорошее о всех своих близких, то их всеобъемлющая благосклонность не могла бы долго держаться без постоянной перемены их мнений. Быть прямым и ловким (каким был Дюкло, по словам Руссо) – таков социальный идеал; но это почти квадратура круга.

Итак, на основании статистики проступков можно сказать, что вредные для искренности влияния в наше время одерживают верх. С первого взгляда довольно трудно понять, как истина может распространяться во время уменьшения правдивости, а безопасность прогрессировать во время понижения добросовестности. Но увеличение безопасности в странах, находящихся на пути к цивилизации, основывается на более правильном функционировании старых учреждений под влиянием более или менее лживого мнения, а не на неизменном характере лиц, поддержанном традиционными заблуждениями и великими призрачными надеждами. Бесполезно прибавлять, что личное доверие не могло бы пасть ниже известной точки, не оскорбив даже безличное доверие. Затем, если с трудом добытая ничтожным меньшинством искренних искателей истина начинает все более и более пробиваться сквозь густую атмосферу ложных новостей, корыстных напыщенных речей и хороших пожеланий, которые каждый день наполняют 99 печатных листов из 100, то это значит, что противоречивые заблуждения должны, наконец, истребить друг друга, а взаимно друг друга подтверждающие истины их пережить. Это зависит также от возрастания противодействующих первому факторов, так как необходимость защитить себя от обмана развивается еще скорее необходимости обманывать другого. Чтобы определить прогресс или упадок народной искренности, надо обратить внимание только на отношение нелгущих людей к людям, находящим во лжи интерес. Впрочем, более и более точные и многочисленные исследования, которые со всех сторон, и из книг, и из газет, и от друзей, обрушиваются на цивилизованного человека, являются первыми причинами его лживых теоретических или практических действий, являются сетями, которые он старается набросить на публику, и чем богаче эти причины, тем шире раскидываются эти сети. Впрочем, публику, хотя и жаждущую исследований и точных и определенных фактов, привлекают иллюзии и успокоительные или вкрадчивые идеи. Ей дают то, чего она требует. Замечательно, что человек – посмотрите на ребенка – родится очень склонным верить всему, что ему говорят, и не говорить того, что он думает. Ничто более не поощряет ложь, как эти две первобытные склонности.

«Ни солнцу, ни смерти, – говорит Ларошфуко, – нельзя смотреть прямо в лицо». Пожалуй, он прав относительно солнца и смерти – их ослеплением нельзя пренебрегать без опасности для общества и даже для личности. Можно думать, что это известное качество иллюзий – изменяющееся со временем и местом – необходимо для общества, чтобы ему удержаться в нормальном положении, и что должно его всеми силами удерживать постоянными проповедями, речами адвокатов, газетными статьями, лекциями и всевозможными уверениями, прямо лживыми или только ошибочными. В этом последнем случае отчасти влияют прежние обманы; например, иногда так бывает в религиозных случаях. Если эта идея может многим казаться парадоксальной, то, следовательно, заблуждение не могло бы уменьшиться у нации без прогресса лжи, пока не изменились бы ее главные условия. Эту игру коромысла лжи и заблуждения было бы, я думаю, легче доказать, чем обратный, так сказать, ход самоубийства и убийства, о котором мы говорили выше. Например, в каком-нибудь государстве есть известная доза особой религиозной веры, неизбежная для сохранения иерархии и конституционной гармонии; по мере того, как в просвещенных умах является противоречие между этой верой и научными истинами, эти умы начинают отбрасывать ее; за ними постепенно идут и все взрослые, но детей продолжают обучать в том же духе и с тем большей энергией, чем меньше убеждены в истинности этой веры. Впрочем, учреждения, которые особенно поддерживает религия, и обязанности, которые она налагает своими мистическими обещаниями, требуют, когда она начинает колебаться, новых подпор официальных катехизисов, догматов на заказ и великолепных нравоучений. Впрочем, возможно ли отсюда вывести заключение, что надо идти назад? Нет, потому что, несмотря на величайшую заслугу религиозной иллюзии, которая состоит в распространении обмана в тот период, когда она чистосердечна, она все-таки теряет почти всю свою силу, как только ей приходится лгать для своего сохранения. О политической иллюзии можно сказать то же самое. Есть minimum обаяния, без которого правительство не могло бы обойтись, и которое первоначально основывается на народных суевериях и легендах с окраской божественного права, которое некогда составляло главное и жизненное заблуждение обществ. Раз оно пропало, надо искать других оснований для авторитета, но это всегда фикции, только более искусственные, то есть более рациональные и умышленно составленные. Нужны официальные историографы для приспособления истории, нужны журналисты для искажения действительных фактов, нужно много актеров, чтобы успешно играть обширную похвальную комедию, все равно – ограниченную или всемирную, и заставить себя отдавать продиктованные приказания или комплименты, выдавая их за свои. Все это необходимо из опасения не иметь успеха; или все это необходимо, по крайней мере, до того дня, когда народ, достаточно напившись вина лжи и вполне впав в бред заблуждения, будет в состоянии невинно обходиться без виночерпиев. Патриотизм, другая важная и крайне необходимая иллюзия, надо сознаться, поддерживается таким же образом. Сначала он зиждется на изолированности каждого народа и на нелепой идее, что каждый из них правовернее своих соседей. Эта неизмеримая коллективная гордость, удвоенная глубоким презрением к иностранцу, позднее, когда народы ближе увидят друг друга, и в школе, и в семье с умыслом поддерживается полуискренними, полушарлатанами панегиристами, которых называют шовинистами. Шовинизм – тот же патриотизм, который, чувствуя свое падение, кричит сильнее: «Да здравствует отечество!», подобно тому, как «клерикализм» есть религиозная вера, которая, чувствуя свою слабость, тем более энергично говорит о себе и рисуется, а правый или левый радикализм есть политическая вера, которая, чувствуя свою смерть, реагирует усиленным догматизмом на возрастающий сепаратизм. Вот три современные формы особого соединения шарлатанства и фанатизма в одинаковых дозах, чему прекрасной иллюстрацией служит древность – и в особенности, если верить Ленорману, Пифагор. Всякая переходная эпоха должна пережить подобное явление.