Книга Агентство «Томпсон и K°» - Жюль Верн

Первым ее движением было обнаружить свое присутствие, но то, что она услышала, помешало ей сделать это. Заинтригованная предметом разговора, миссис Линдсей прислушалась.

Робер следовал за своим соотечественником с равнодушием, которое он помимо своей воли вносил теперь во многое. Он шел, пока Рожеру хотелось идти. Он присел, когда Рожер выразил желание присесть. Но последний знал способ возбудить внимание своего приятеля.

– Уф! – произнес офицер, останавливаясь. – Какая жарища в этом проклятом крае. Не мешало бы немного отдохнуть. Что скажете вы на это, любезный Грамон?

– Грамон?.. – прошептала с другой стороны скалы удивленная Алиса.

Робер, жестом выразив согласие, молча повиновался приглашению.

– Ах! – вдруг проговорил Рожер. – Долго ли еще томиться здесь?

– Не меня надо об этом спрашивать, – отвечал Робер, слабо улыбнувшись.

– Я иного мнения, – возразил Рожер, – потому что если пребывание на этом острове Зеленого Мыса не заключает в себе ничего соблазнительного ни для кого, то оно должно быть особенно неприятно для миссис Линдсей и для вас.

– Почему так? – спросил Робер.

– Уж не вздумаете ли вы отпираться от признаний, которые сделали мне однажды вечером, когда мы плыли вдоль Канарских островов?

– Нет, – отвечал Робер. – Но я не вижу…

– Дело очень ясно в данном случае, – прервал Рожер. – Так как вы все еще любите миссис Линдсей, – ведь вы ее любите? Не так ли?

– Конечно! – подтвердил Робер.

– Очень хорошо!.. Я продолжаю: так как вы любите миссис Линдсей и так как, с другой стороны, вы решились не сообщать ей об этом, то я и полагаю, что пребывание на этом скалистом африканском берегу должно иметь для нее и для вас сомнительную привлекательность. Впрочем, стоит только посмотреть на вас обоих. Вы черт знает на что похожи. Едва раскрываете рты. Как не видите вы того, что бросается в глаза, а именно – что миссис Линдсей смертельно скучает и что она очень оценила бы такое развлечение, как горячие признания?

– Любезный Рожер, – сказал Робер несколько взволнованным голосом, – не понимаю, как можете вы шутить на этот счет. Вы ведь знаете, что я думаю, вы знакомы с моим положением, с сомнениями, которые оно налагает на меня…

– Те, те, те! – прервал Рожер, казалось, мало тронутый этим замечанием. – Но нельзя же спокойно смотреть, как вы делаете несчастными себя и других, когда все, в сущности, так просто.

– Что же мне делать, по-вашему? – спросил Робер.

– Господи, я вовсе не могу давать вам советы. В подобном случае каждый действует сообразно своему темпераменту. Но почему вы перестаете быть самим собой, то есть веселым, любезным, любящим, ведь вы же любите? Остальное само собой придет. Посмотрите на нас, на мисс Долли и на меня. Похожи мы на влюбленных из мелодрамы?

– Вы свободно говорите об этом, – заметил Робер с горечью.

– Положим! – согласился Рожер. – Ну, так и вы тоже идите открыто. Сожгите свои корабли. Сейчас, когда мы вернемся, идите к миссис Линдсей и расскажите все, без стольких фиоритур. Не умрете от этого. И увидите, что она вам ответит…

– Ответ, каков бы он ни был, не испугал бы меня, если бы я считал себя вправе предложить вопрос.

– Но почему же? Из-за глупости, из-за состояния? Однако разве вы не можете предложить нечто равнозначащее состоянию? Напрасно вы прикрываетесь другим именем, вы станете опять маркизом де Грамоном, когда вам заблагорассудится, а маркизов де Грамонов тоже не Бог весть сколько, как мне известно!

– Мне небезызвестно, что обмен, о котором вы говорите, обыкновенно допускается, – отвечал Робер. – Однако, как хотите, подобные сделки неподходящи для меня.

– Сделка! Сделка! Это слишком скоро сказано, – ворчал Рожер, не поддаваясь убеждению. – Где тут видите вы сделку, раз вами не руководит никакая корысть?

– Да, – ответил Робер, – но миссис Линдсей не знает этого. Вот где щепетильный пункт.

– Что же! Тысяча карабинов! Потрудитесь заявить ей об этом. Что бы там ни вышло, это лучше будет, чем делать себя таким несчастным, не говоря уж о самой миссис Линдсей.

– Миссис Линдсей? – повторил Робер. – Я не понимаю…

– Однако, если она вас любит? – прервал Рожер. – Подумали вы об этом? Не может же она, в самом деле, объясниться первой.

– Вот уже два раза, как вы выставляете мне это возражение, – отвечал Робер несколько грустно. – Надо полагать, что вы считаете ее очень властной. Если бы миссис Линдсей любила меня, то от этого действительно многое переменилось бы. Но она не любит, и я не обладаю таким тщеславием, чтобы думать, что она когда-нибудь полюбит меня, особенно же когда я ничего не делаю для этого.

– Быть может, именно поэтому-то… – пробормотал сквозь зубы Рожер.

– Вы говорите?

– Ничего и… или по крайней мере что на вас нашло удивительное ослепление или, пожалуй, оно умышленное. Впрочем, миссис Линдсей не поручала мне разоблачать ее образ мыслей. Но допустите на минуту, что чувства, которые я за ней предполагал только что, она в самом деле питает. Нужно ли, чтобы вы этому поверили, самой ей явиться и выложить их?

– Этого, может быть, было бы недостаточно, – спокойно ответил Робер.

– Ба! – воскликнул Рожер, – И после этого у вас хватило бы духу сомневаться?

– Внешним образом это было бы невозможно для меня, в глубине же сердца оставалась бы жестокая тоска. Миссис Линдсей обязана мне кое-чем, а для такой души, как ее, эти долги священнее других. Я думал бы, что любовь может лишь деликатно прикрывать слишком тяжелую признательность.

– Неисправимый упрямец! – вскрикнул Рожер, смотря на своего друга глазами, полными удивления. – Признаюсь, я не мог бы спорить против своего же счастья. Чтобы несколько облегчить ваш свинцовый язык, нужен конец путешествия. Тогда, пожалуй, опасение совсем потерять миссис Линдсей окажется сильней, чем ванта гордость.

– Не думаю, – сказал Робер.

– Увидим, – заключил Рожер, вставая. – Пока я лишь заявляю, что такое положение не может продолжаться. Я пойду к капитану Пипу и придумаю вместе с ним средство удрать отсюда незаметно. Черт возьми! На рейде стоят пароходы, что же касается португальских фортов, то это штука неважная!

Оба француза удалились в сторону города, сопровождаемые взглядами Алисы. Она знала теперь правду, и эта правда не могла не нравиться ей. Отныне ей нечего было сомневаться, что она любима, любима, как того желала бы каждая женщина, ради нее самой, так что никакая посторонняя мысль не изменяла чистоты этого чувства.

Еще больше радовала ее мысль о том, что она могла отбросить теперь сдержанность, так долго парализовавшую ее душу. Светские предрассудки были в ней все-таки настолько сильны, что любить чичероне-переводчика с «Симью», хотя бы он сто раз был профессором, – казалось жестоким падением богатой американке, и после отъезда с Мадейры борьба между ее гордостью и ее сердцем причиняла ей вечное недовольство самой собой и другими.