Книга Время дикой орхидеи - Николь Фосселер

Она повернулась к нему, и ее детское личико с нахмуренными бровями, с влажно поблескивающими голубыми глазами было так похоже на лицо Георгины, что у него сжалось сердце.

– А вдруг завтра она заметит, что мы ей нужны – а нас и нет?

– На этот случай она знает, где нас найти. Не так уж далеко мы уплываем. И через месяц вообще вернемся домой.

Джо кивнула, но он ее не убедил. Один месяц в ее возрасте был целой вечностью.

– Ты сможешь там покататься верхом на слоне, – попытался он заинтересовать ее. Отвлечь.

Лучик вспыхнул на личике Джо, но тут же погас.

– Мама бы тоже с удовольствием покаталась.

– Но ты ей об этом обязательно расскажешь, когда мы вернемся, хорошо?

Джо горячо закивала.

Если мы застанем ее на месте, когда вернемся.

Пол прижал дочку к себе, в равной мере плавясь от любви к своей маленькой девочке и лопаясь от мрачной решимости сделать все, чтобы защитить ее.

26

Тихо стало в Л’Эспуаре с тех пор, как Джо – эта маленькая Путри – уехала, прихватив с собой радостный голос и счастливый смех. Без туана Бигелоу распался привычный распорядок дня, и на цыпочках прислуга ходила теперь вокруг мэм Георгины, которая остановилась в безвременье, как вода в губке.

Дом – будто снова обретя голос в пустоте и молчании своих жителей – начал скрипеть и постанывать, нашептывать и бормотать. Рассказывать истории, которые пережил и о которых слишком долго помалкивал.

Георгина вслушивалась в эти звуки, которые часто говорили голосом Семпаки. Иногда голосом Гордона Финдли. И Жозефины.

Высокий звон цикад – как звук рассыпанного серебра, на фоне которого пение птиц казалось бледным и глухим, – наполнял веранду. Лишь временами, когда волны накатывали сильнее, было слышно море.

Георгина пыталась представить себе, как молодая Семпака, которой не было еще и двадцати, пустилась в путь из деревни в город с плетеной корзинкой на локте и спрашивала дорогу в Л’Эспуар. В корзинке вопило новорожденное дитя женского пола, голодное и даже еще не обтертое от крови и слизи матери.

Ребенок-дух. Ханту, которого решено было отдать туда, откуда он явился.

Матианак.

Одного этого слова было достаточно, чтобы малайская прислуга разбежалась кто куда, а трое китайских боев были ввергнуты в растерянность. Туана не было дома, его они не могли спросить, что делать, дома была только мэм.

Как быстро, должно быть, удивление перешло в мучительную боль, в неистовый гнев, когда она, хватая ртом воздух, заглянула в голубые глаза младенца. Когда она поняла причину исчезновения своей горничной Тиях. Осознала собственную слепоту. Во все те месяцы, когда она удалялась от мира в свою скорлупу, спорила с судьбой, гневила бога и вынуждена была держать мужа на отдалении, чтобы ее не похоронили вместе со следующим невыношенным ребенком.

Георгина могла лишь догадываться, была ли между Жозефиной и Семпакой жаркая перебранка над корзиной или они мерялись силой в ожесточенном молчании. Произошло ли все быстро или длилось часами. Пока победу не одержал ребенок, завоевав измученное, израненное и кровоточащее материнское сердце Жозефины.

Она была как богиня, когда держала тебя на руках. Бесстрашная, сияющая богиня. Настолько могущественная в своей любви и доброте, что даже я перестала тебя бояться и в полном смирении и почтении склонилась перед ней.

Когда вечером вернулся домой Гордон Финдли, на руках его жены лежало новорожденное дитя, вымытое и одетое; оно жадно сосало ее грудь, из которой молоко поначалу сочилось по каплям, а потом потекло ручьем.

Гордон, ты только взгляни. Господь бог услышал мои молитвы и совершил чудо. Послал мне сегодня дитя.

Когда доктор Оксли обследовал ребенка, он не скрывал недовольства, что Жозефина Финдли после стольких опасных выкидышей не призвала на роды его, а была столь легкомысленна, неосторожна, что доверилась грязным рукам примитивной малайской повитухи. Поистине граничило с чудом то, что в таких условиях ребенок родился таким здоровым и сильным.

Этот ребенок, которого крестили в часовне миссии.

Георгина Индия Финдли.

Триптих имени, одна створка которого была неправдой.

Она была Финдли, но не внучкой Жоржа Буассело. Не молодым побегом древа этой семьи ткачей и торговцев шелком из провинциального Оранжа, которая в прошлом веке эмигрировала в Индию. Средняя часть триптиха была затронута иронией: она не была причастна к Индии через Жозефину, а была ребенком Ост-Индии. Дочерью малайской девушки по имени Тиях.

Неверно был указан и день ее рождения, на самом деле она родилась на день или два раньше.

Окруженная звоном цикад, Георгина прижала ладони к лицу.

* * *

Вот уже несколько дней Георгина бродила вокруг лесочка. Этот кусок неприрученной дикости, одновременно заколдованный и проклятый, который был для нее то раем, то адом, пока она не передала его своим детям.

Она никогда не спрашивала, где похоронены ее преждевременно вымытые из материнской утробы братья и сестры.

Полубратья и полусестры.

Она сделала над собой усилие и стала пробиваться сквозь заросли. Капли, оставшиеся от вчерашнего дождя, осыпались на нее, и легкие наполнялись душным воздухом, запахом листвы, сырой земли и диких орхидей.

Перед старым фиговым деревом, которое раньше обнимало павильон, а теперь грозило задушить его в объятиях, она встала на колени. Сердце колотилось у нее в груди, когда она начала рыться дрожащими руками между его могучих корней, выкидывая влажную землю в стороны. Острая боль пронзила ее, и она вскрикнула. Кровь текла из пореза на пальце, смешиваясь с красной землей Сингапура.

Крышка небольшого глиняного горшка лопнула за прошедшие четыре десятилетия.

Она быстро зарыла ямку землей, плотно утрамбовала ее, нажав на ладони всем своим весом. Как будто ее долгом было воспрепятствовать выходу на поверхность того, что было там зарыто.

Близнец ее души. Послед и пуповина, которые Семпака зарыла там, чтобы матианак остался там, откуда взялся.

Нерушимая связь Георгины с Л’Эспуаром. С Сингапуром.

Пошатываясь, она поднялась на ноги и неверной походкой пошла вокруг павильона, который словно плот покачивался на своем озере из подлеска. Она и не знала его другим, только покрытым ящеричной шкуркой лишайника и мехом из мха. Покосившимся от влаги, моря и ветра, заросшим деревьями и кустарниками и затененным высокими пальмами. Теперь он согнулся от старости и ослабел, покорная жертва могучей тропической зелени, которая рано или поздно проглотит его без остатка.

Она попыталась увидеть павильон таким, каким он когда-то был.

Воздушный и светлый, обдуваемый морским бризом и ароматом цветов, укрытым и вместе с тем свободным в гнезде из заботливо лелеемых деревьев и кустов, убаюканным рокотом прибоя и ропотом листвы. Оазис, который Гордон Финдли создавал для Жозефины, чтобы она находила покой и отдых в жаркие тропические дни, в ту или иную душную ночь. Чтобы ее тело снова набралось сил, а душа окрепла. Место, которое было для нее целительным, может быть, место, в котором они однажды ночью, усеянной звездами, или жарким, тихим, мечтательным вечером зачинали дитя, которое могло бы жить.