Книга Клад адмирала - Валерий Привалихин

– Отдежурил – махнул к Бражникову?

– Да. И тут мой просчет. Думал, Сипягин к академику с расспросами кинется, а он – прямиком на кордон.

– А Бражников как раз уже копал, – подытожил Мамонтов.

– Точно… И боюсь, кочегар лучше всех на свете знает, где сейчас Бражников и что с ним, – сказал Нетесов. Тут же встрепенулся, поднялся со стула: – Ладно, все это кабинетные домыслы. Съезжу за кочегаром.

Выехать самому, однако, не удалось. Появившийся в дверях оперативник‑стажер доложил, что доставили рыжего – сварщика с передвижной мехколонны Подкатова Виктора Афанасьевича.

Отправив за кочегаром Мамонтова, Нетесов некоторое время оставался в кабинете один. Ждал, вдруг вот‑вот привезут жену исчезнувшего без следа Бражникова, рассматривал приобщенный к делу, набросанный рукой биолокаторщика рисунок бражниковского дома на лесокордоне. Потом подумал, что если рыжий копал в поисках клада, но непричастен к исчезновению Бражникова, то ничего скрывать не будет, и велел звать его.

Подкатов, детинушка с соломенными, давно не стриженными волосами, с веснушчатым простоватым лицом, вошел и сел на указанный ему кивком стул, положил руки на колени и выжидательно смотрел на Нетесова.

– Подкатов Виктор Афанасьевич? – уточнил Нетесов.

– Да, – кивнул вошедший.

– Догадываешься, зачем тебя сюда вызвали? – спросил Нетесов.

– Нет, – мотнул головой Подкатов.

Нетесов взял рисунок биолокаторщика, чистым листом бумаги прикрыл фрагмен двора, все надписи и цифровые пометы так, что на рисунке остался виден только лишь дом Бражникова, и показал Подкатову рисунок.

– Узнаешь? – спросил, глядя в глаза.

По тому, как мгновенно переменился в лице Подкатов, видно было: да, узнает.

– Я так и думал, что по этому делу, – опустив голову, выдохнул Подкатов.

– По какому?

– Ну как. Бражникова же убили, – не сразу выговорил Подкатов.

Нетесов не исключал, что пропавший Бражников мертв. Тем не менее это утверждение прозвучало для него неожиданно.

– Откуда тебе известно? – спросил он.

– Да весь город говорит. Бражников старый колодец разрыл, нашел в нем колчаковский клад. Его тут же ограбили и убили.

Нечего было удивляться, что весь город уже в курсе случившегося на лесокордоне. Такая весть и должна была пролететь по Пихтовому с быстротой пламени по сухостою. Родственники жены Бражникова живут в Пихтовом, следственно‑оперативная группа выезжала на место происшествия…

– А ты почему думал, что тебя должны по этому делу вызвать? – спросил Нетесов.

– Так я же копал там летом.

– Только летом?

– Да, в июне. А после лета я там больше не был. Верите?

Зазвонил телефон, и наивный вопрос остался без ответа. Звонил Мамонтов. Он сообщал, что кочегар Сипягин часа три‑четыре назад уехал на своей машине в неизвестном направлении. Жена Сипягина говорит, что он в ночь после дежурства дома не ночевал. Появился на другой день часов в одиннадцать утра.

– Раньше надо было с женой поговорить. Теперь ищи в неизвестном направлении, – сдерживая злость, сказал Нетесов. Положил трубку и впился глазами в Подкатова. – Ну а ты где был ночью на тридцатое и вчера утром?

– Нигде я не был. Дома. В отпуске я…

– Ладно. Об этом потом. Объясни, почему ты несколько раз копал на бражниковском кордоне?

– Я – только раз. Нынче. А четыре года назад – это не я. Это старший брат, Лешка. Он сейчас за драку сидит третий год. А вообще это все из‑за Ленки Хлястиковой, из‑за жены его. У нее отец… Подождите, я сейчас все объясню…

Тютрюмов1943 год

Концентрационный лагерь «Жарковка» находился в самом центре огромного кедровника, на возвышенности. И оттого, что обступавшие со всех сторон лагерь сумрачно‑зеленые деревья теснились на господствующей высоте, а взмытые к небу макушки их царили над окружающей местностью, меняющиеся ветра почти постоянно пробегали по макушкам, покачивали их, процеживаясь сквозь плотные игольчатые лапы, создавали монотонный шум. Шум этот, опускаясь вниз уже растворенным, приглушенным, постоянно присутствовал в лагере.

Тютрюмов давно привык к шуму, даже полюбил его. Под него хорошо было думать. Правда, размышлять о чем‑то близком, творящемся в настоящем, он не мог. С тех пор как два года назад капитан госбезопасности Денисов вывез, доставил его сюда из разбитого бомбежками Орла и его втиснули в крошечную – два с четвертью на четыре шага – камеру‑одиночку с оконцем‑прорезью, в которое и голову‑то при всем старании не просунешь, он был напрочь отрезан от внешнего мира. И он думал о прошлом, вспоминал свою жизнь.

Память часто возвращала его к теперь уже фантастически далекому дню, когда состоялся бой на Орефьевой заимке и в его руки попала деревянная шкатулка с драгоценностями купца‑миллионера Шагалова. Чуть не четверть века минуло, а из головы не выветрилось ни мельчайшей детали.

Он помнил, как ближе к ночи, на другой день после ликвидации банды Скобы, уединившись, наглухо зашторив окна, запершись в своем командирском чоновском кабинете в бывшем купеческом особняке, сидел за столом, высыпав на него содержимое шкатулки, и перебирал, деловито рассматривал драгоценности. Посверкивали, лучились в свете восковых свеч в подсвечнике крупные камни, извлеченные из кожаных, сшитых на манер кисетов для махры мешочков, прихотливо переливалось на ладони усеянное множеством ограненных, отшлифованных камешков ожерелье. Он надел на фалангу пальца один из перстней с утопленным наполовину в золотой сетчатой оправе камнем величиной с ноготь, и живой лучик прыгнул от камня вверх, заметался по лепному потолку. Это тоже не произвело на него особого впечатления. Он любил золото и не любил камни, не больно‑то разбирался в них. Но при чем тут его любовь‑нелюбовь: он знал, что все вместе взятые находящиеся в шкатулке червонцы‑империалы, какие‑то старинные, очевидно, коллекционные монеты, значки на лентах, на цепочках и без оных за благотворительность – ничто по сравнению с камнями. В руках у него богатство, состояние, какое дважды в одни руки не приплывет. Уже по одной этой причине он должен был немедленно решить, что делать, как поступить. Вывод напрашивался, кажется, сам собой: бросить отряд, бежать, прихватив с собой единственного свидетеля – Егорку Мусатова, в удобный момент избавиться от него и вынырнуть где‑нибудь за границей, в том же Льеже, откуда вернулся всего три года назад. Удобнее момента скрыться представить было трудно. Захватив в бою серебро и золото Градо‑Пихтовского храма, он был героем, начальство было довольно им, бескорыстное его служение делу пролетарской революции не подвергалось сомнению. Объяви он, прежде чем исчезнуть, что едет куда‑нибудь в кулацкое гнездовье, – и все сочли бы, что он пал где‑то в глухом урмане от бандитской пули, говорили бы о его геройской мученической смерти…