Книга Правила одиночества - Самид Агаев

Ислам нашел подходящую расщелину в кирпичной кладке стены и устроил в ней тайник. Затем, приспособившись, не выпуская из виду вверенное его заботам пространство, основательно подкрепился. Перед тем как выпить, он колебался из опасений, что разводящий учует запах спиртного, — грех страшнее, чем напиться в карауле, трудно было представить, разве что только дать в морду дембелю. Но Джумабаева сегодня не было — дежурил Невакшонов, вечно шмыгающий от хронического насморка.

Ислам наполнил глиняную стопку, предусмотрительно положенную в пакет, и выпил. Сначала стало тепло в животе, затем благодать разлилась по всему телу. Усугублять он не стал. Вернулся под козырек, чувствуя себя приобщенным к таинству Воскресения Христова, думая о том, что как все-таки близки друг к другу две великие религии. И ничего, что пророк запретил вино и свинину. В этих мыслях Ислам дошел вовсе до крамолы: уверенности в том, что если бы Мухаммад знал, как далеко распространится его учение, он бы непременно сделал поправки на абсолютный запрет алкоголя, исходя из соображений географического порядка, параллелей, меридианов и климатических условий. Размышляя таким образом, Ислам втайне надеялся, что девушка еще выйдет поболтать с ним, но этого не произошло.

По смене он передал необходимые указания. Еды и чачи было достаточно, чтобы все четверо сменяющих друг друга солдат могли отпраздновать Пасху и возблагодарить незнакомую грузинскую девушку. «Добро должно быть безымянным и безадресным» — так когда-то говорила мать Ислама.

Как-то в карауле Ислам, чтобы разогнать сон, отрабатывал всякие приемы с автоматом и, увлекшись, даже снял его с предохранителя, целясь в какую-то ночную тень, — поставить оружие на предохранитель забыл. По возвращении солдаты проделывали определенный ритуал: становились в специально отведенное место, снимали автоматы и разряжали их, направив стволы в пулеулавливающий щит. Все делалось под соответствующие команды, и в определенный момент бездействие Ислама не ускользнуло от бдительного ока Джумабаева. Разводящий приблизился, прояснил ситуацию и кулаком, затянутым в неуставную кожаную перчатку, ткнул Ислама в подбородок — не ударил, а именно ткнул легонько и процедил: «Трус». Ответить Ислам не мог: за Джумабаевым стояла вся мощь неуставных отношений армии. Любое действие обернулось бы против него.

Тычком Джумабаев не ограничился: отвел Ислама к заместителю начальника караула — им как раз был Парсаданов — и доложил о происшествии. Парсаданов поставил провинившегося солдата перед стеклянной дверью своей комнаты по стойке смирно, дал в руки караульный устав. Время от времени он выходил и начинал экзаменовать по всем параграфам. Длилось это два часа, была глубокая ночь — примерно часа четыре утра. Ислам так хотел спать, что глаза его закрывались помимо воли: он засыпал, стоя прямо перед Парсадановым. Увидев это, Парсаданов разбудил солдата, ткнув в лицо, и отправил на гауптвахту.

Ислам все еще пытался оправдать карабахца: ему думалось, что он не может вести себя иначе, чтобы не подумали, что он попустительствует земляку. Но иллюзии после тычка в лицо рассеиваются. У Ислама забирают штык-нож, чтобы не сделал себе харакири, поясной ремень, чтобы не удавился, и почему-то портянки. «Губа» находилась в здании караулки, через стену. Мокрые сапоги обжигали ступни холодом. В камере под потолком — окно без стекла, но зато с решеткой, сырые стены исписаны словами из солдатского лексикона, особенно много аббревиатур типа «ДМБ» с указанием года — 70, 72, 73 и т. д. О чем еще можно мечтать, сидя на гауптвахте? Конечно, о демобилизации!

Входная дверь приподнята над полом на ладонь — вероятно, для лучшей вентиляции. Воздух действительно свежий — сквозит так, что, происходи это на гражданке, воспаление легких было бы обеспечено, ибо на улице февраль. Мебели, увы, нет.

Подняв воротник шинели, Ислам садится в углу на корточки…

Через месяц всех новобранцев привели к присяге и караульный взвод распустили. Ислам стал реже ходить в караул, но, пользуясь «расположением» Джумабаева, стал чаще бывать в нарядах. Обиднее всего бывало, когда в клубе предстоял показ кинофильма, — глоток свободы, как называл это мероприятие Ислам. Кто-нибудь из сержантов подходил к взводу и говорил: «Бойцы, кто желает поесть каши вволю — отзовись, а то у нас некомплект образовался». Все старательно прятали глаза, потому что речь шла о наряде на кухню, а кашу, особенно перловую, и за обедом мало кто доедал. Сержант обращался к Джумабаеву со словами: «Дай мне одного человека, а то, я смотрю, они все у тебя стеснительные очень». Джумабаев, даже не оборачиваясь, произносил:

— Караев, два шага вперед!

— Я только пришел из наряда! — возмущенно говорил Ислам.

На это следовала команда:

— Отставить разговоры, выполнять!

Ислам, проклиная все на свете, шел на кухню мыть посуду, чистить картошку, накрывать на столы, убирать со столов.

С мойкой, уборкой к двенадцати ночи шесть человек наряда управлялись и теоретически могли спать до шести утра, если бы не одно «но»: картофелечистка не работала. Сто пятьдесят килограммов картошки они чистили тупыми ножиками как раз до шести утра. Чтобы скрасить это нудное занятие, кто-нибудь сигал за забор, к местным, за чачей. Бутылка самогонки стоила 1 рубль. А закуски было вдоволь.

А взвод сидел в теплом кинотеатре и спал целых полтора часа! Глаза закрывались сами, независимо оттого, какое действие разворачивалось на экране. Проблема была в одном: держать голову ровно, чтобы она не клонилась ни влево, ни вправо, ни, тем паче, вперед. Иначе незамедлительно следовал удар по голове. Бдительные сержанты сидели сзади — это было их любимым развлечением.

Азербайджанцев во взводе было пять человек. Кроме Ислама по-русски бойко говорил Азад, уроженец Кишлы,[31]нахичеванец Намик не понимал ни слова, Гусейн объяснялся едва-едва, а Исмаил, талыш из Ленкорани, якобы понимал только слова «столовая» и «отбой», на все остальные вопросы он с идиотским выражением лица отвечал: «не понимаю».

Намик, не знающий ни слова по-русски, в первые же дни службы явился причиной массовой драки. Во время вечерней прогулки, он, не понимая команд, все время сбивался с ноги, нарушая размеренную шагистику взвода. Из-за него вместо положенных пятнадцати минут взвод маршировал полтора часа. А было это в один из редчайших дней, когда сразу же предполагался отбой, — таким образом, были потеряны девяносто минут драгоценного сна. Ать-два, ать-два.

В казарму курсанты вернулись злые как собаки, а зло решили сорвать на Намике — чтобы, гад, лучше учил великого и русского языка. Ислам как раз вешал шинель, стараясь придать ей необходимую форму, когда услышал за спиной глухой рокот Пети Куликова, здоровяка из Кабардино-Балкарии, и высокий голос Намика. Когда в звуках, издаваемых Намиком, появились истеричные нотки, он обернулся и увидел Кошкина — вятича, который тряс ладонью перед лицом хорохорившегося Намика, и Петю, ухватившего замахнувшегося Ахвердиева за ворот гимнастерки.

Ислам бросился выручать бедолагу, но прежде чем он успел добежать, перед Куликовым возник Азад Меликов — маленький, но воинственный — и прямым в челюсть послал Петю в нокдаун. Меликова сзади обхватил омич Пыргаев, позволив Кошкину нанести удар Азаду в ухо. Ислам врезался в толпу, и началась потасовка. Двадцать шесть человек разных национальностей, среди которых были русские, украинцы, дагестанцы, мордвины и латыши, дрались против троих азербайджанцев. Четвертый, пресловутый Ахвердиев, не дрался — он, несмотря на то что сам заварил кашу, отошел в сторону и смотрел. Так часто бывает. Дрались недолго. Дневальный крикнул: «Старшина идет!» — и все разбежались по своим койкам. Веселые были денечки.