Книга Тишина - Питер Хег

Она все еще была под впечатлением музыки. Это было трогательно. Но, с другой стороны, следует помогать людям освобождаться от подобных наваждений.

— Это касается и великих поваров, — ответил он. — Похоже, у вас там на кухне как раз такой повар. Так что оставь теперь дедушку одного. Позволь ему спокойно переваривать пищу.

В комнате оказалась Синяя Дама. Он и не услышал, как она вошла.

— Невозможно проработать тридцать пять лет в цирке, — сказал он, — и не встретить убийц. Когда я прислушивался к тому месту в них, которое инициировало убийство, я никогда не слышал самих людей. Я слышал какую-то одержимость. Чем-то другим. Вопрос о вине не так прост. С акустической точки зрения.

Она ничего не ответила.

Он почувствовал, что начинает злиться.

— Я нашел его, — сказал он. — Того, кто убил ребенка. Я мог бы изъять его из обращения. Раз и навсегда.

— Никто не сомневается, что мог бы, — ответила она.

Его злость прошла. Осталась печаль. Безысходность.

— Каин, — сказал он, — занимался последствиями катастроф. И вот землетрясение.

— Для тех, кто молится, — ответила она, — количество бросающихся в глаза совпадений увеличивается.

У него ушло много времени на то, чтобы повернуть голову. Когда этот подвиг наконец-то был совершен, кресло ее оказалось пустым. Она исчезла. А может, ее и вовсе здесь не было?

Африканка катила его по белым коридорам.

— Я заключил с ней договор, — сказал он. — О том, что рискну своей карьерой. Постараюсь найти тех, кто охотится за Кларой-Марией. Помогу вам. Если она знала, что я приду, зачем тогда условия?

Он говорил это, пока они спускались вниз на лифте. Они успели выйти из лифта, когда она наконец ответила.

— Мать Мария, — объяснила она, — частенько повторяла, что людям вредно, когда они слишком легко постигают религиозное таинство. Тогда они его не ценят. Особенно банкиры.

— Банкиры?

— Мы смотрели тебя по телевизору и очень смеялись. И мать Мария тоже. Потом она сказала: «К тому времени мы узнаем, кто он на самом деле. Паяц или банкир с особыми талантами».

Он стал молиться: «Дорогая Всевышняя, дай мне долгую жизнь, чтобы я успел изготовить куклу вуду и исколоть Синюю Даму иголками». И тут он вдруг понял, о чем молится. Он отдался боли, которую принесла с собой злость, часть этой злобы на самом деле относилась к нему самому.

Кресло остановилось.

Его затылка коснулась ладонь. Через прикосновение он почувствовал тепло, и его наполнило чувство благодарности. Он понимал, что это единственно возможная для африканки форма извинения, на другое она никогда не будет способна. Но и этого ему вполне хватило.

Они остановились перед дверью, дверь открылась, она выкатила его в сад.

2

Синяя Дама сидела на каменной скамье, под мышкой у нее был его футляр со скрипкой. Она не спеша поднялась навстречу и взялась за спинку инвалидного кресла. Африканка исчезла. Игуменья медленно покатила его по тропинке вдоль озера.

Свет и звуки весны ударили ему в кровь, словно буйное вино, словно первый бокал выдержанного шампанского «Krug» урожая лучших лет: в знаменитые сорта шампанского — в тот миг, когда оно оказывается во рту, — жизнь вдыхает сам Создатель, а потом эта жизнь превращается в постоянно возвращающееся воспоминание — фрагментарное, непроизвольное и внезапное, — словно от воздействия галлюциногенов.

Шурша тем, что очень скоро станет буковой листвой, теплый ветерок играл «Весну священную», и тем не менее Каспер слышал, что где-то в весенней музыке сотворения мира притаилась зима. Во вкусе шампанского скрывалась ангостура.

— За тобой пришли двое из Отдела полиции по делам иностранцев, — сказала Синяя Дама.

Она положила скрипку ему на колени.

— В великих духовных традициях, — продолжала она, — учитель не имеет права побуждать ученика задавать вопросы. Даже в самых напряженных ситуациях. Даже если понятно, что другой возможности задать вопрос может и не представиться.

Голос ее был серьезным. Но ему показалось, что на самом деле она его слегка поддразнивает. Он почувствовал прямо-таки физическую неприязнь. Никакого сочувствия с ее стороны!

— Совершенно ясно почему, — продолжала она. — Учитель не может создать открытость в ученике. Ни один человек не может заставить другого открыться. Мы можем только ждать. И попытаться проникнуть внутрь, если эта открытость возникнет. Правда, похоже на твою профессию?

Она остановилась. Нет, все-таки он услышал ее сочувствие. Оно не имело границ. Оно охватывало Багсверд со всеми прилегающими районами. Она действительно его поддразнивала — теперь он в этом не сомневался. И еще в ее сочувствии звучала нота банальной грубости.

Она говорила, обращаясь прямо к его мыслям.

— Некоторые мировые религии зашли слишком далеко. Стремясь отделить зло от добра. Христианство — не исключение. Это не значит, что не нужно проводить границу. Но если деление это будет слишком жестким, оно перестанет быть гуманным. Мне всегда очень нравился Лейбниц. В «Теодицеи» он говорит, что Бог — все равно что какая-нибудь кухарка. Вот она испекла хлеб, постаравшись как могла. В результате — все имеет значение. В том числе и подгоревшая корочка. В каком-то смысле зло также происходит от Бога. Иначе невозможно было бы жить на этом свете. Нам, людям. Со всеми нашими недостатками. Я всегда чувствовала, что Лейбниц — великий старец. Мы просто еще не успели его канонизировать. Живи он сейчас, он вполне подошел бы мне как мужчина.

Каспера передернуло, и он чуть не свалился со своего кресла. Нахальство, конечно, не порок. Но кто, кроме клоунов, имеет патент на нахальство? В церкви, во всяком случае, ему места нет. Церковь должна выдерживать определенную тональность. Это нам, простым смертным, дозволено пользоваться диссонансными интервалами.

Кресло остановилось у скамейки, она села.

— Одноразовое тело, — продолжала она. — Так мать Рабия называла нашу физическую оболочку. Она неотделима от сексуальности. Ни один человек, все еще сохраняющий физическую оболочку, не может быть полностью лишен сексуальности. Я бы не могла обойтись без мужчин. Все еще не могу. И никогда не смогу.

Она беззаботно засмеялась, как маленькая девочка. Каспер почувствовал на губах вкус шампанского. Он услышал новый звук. Это был более глубокий уровень доверия. Звук этот происходил из его собственной системы.

— Я хочу задать один вопрос, — сказал он.

Он открыл футляр и достал скрипку.

— Речь пойдет о «Чаконе», — пояснил он.

Он настроил скрипку. Потом разбежался — и прыгнул. В музыку. Одновременно он заговорил. Он и пел, и говорил одновременно. Следуя за музыкой. Как будто его слова были текстами хоралов, на которых Бах построил свое произведение.