Книга Реки Лондона - Бен Ааронович

— Мне тоже не хочется, но надо, — сказал я.

Подняв голову, она впервые посмотрела мне прямо в глаза.

— Ну, давайте, — сказал я.

Молниеносно, так, что я даже и не заметил, она бросилась на меня. Одна рука обвилась вокруг моих плеч, вцепилась в затылок, другая обхватила талию. Ее бюст уперся мне в грудь, бедра плотно стиснули мою ногу. Лицом она прижалась к моим ключицам, я почувствовал ее губы на своей шее. Мне вдруг стало очень страшно, и я попробовал было вырваться, но она прижимала меня к себе крепче, чем любовница в порыве страсти. Ее зубы коснулись моей шеи — а затем глубоко вонзились. Я ощутил острую боль, но не как от укуса, а скорее как от удара. И чувствовал, как Молли сосет мою кровь, периодически сглатывая, — но в то же время начал ощущать некую связь с плиткой, что лежит под ногами, с кирпичами стен, сработанными из желтоватой лондонской глины. И словно падал куда-то назад, а вокруг был солнечный свет и запах смолы.

Это не было похоже ни на видеоряд, ни на голографическое изображение, каким его обычно видят люди. Это было как живой, дышащий вестигий — я как будто погрузился в сам камень особняка и оказался в воспоминаниях «Безумия».

Получилось — я попал куда надо.

В основном атриум тех времен не сильно отличался от нынешнего, вот только цвета были тусклые, приглушенные, и среди них преобладала сепия. В ушах звенело, как бывает, когда нырнешь слишком глубоко. Молли нигде не видно, но краем глаза я заметил Найтингейла — точнее, отпечаток его образа в памяти камня. Он устало поднимался по лестнице. Я разжал ладонь, чтобы проверить, «держусь» ли по-прежнему за эмблему-скелетик. Скелетик был на месте, и, когда я снова сжал пальцы, он потянул меня, очень мягко и ненавязчиво, к югу. Я повернулся в соответствующую сторону и направился к боковой двери, ведущей к отелю «Бедфорд-Плейс», но, проходя по атриуму, вдруг обнаружил, что под ногами у меня необъятная пустота. Словно массивные черно-белые плиты пола стали вдруг прозрачными, а под ними проступила бездна — темная, холодная, пустая. Я попытался ускорить шаг, но что-то мешало мне, подобно сильному встречному ветру. Пришлось наклонить корпус и напрягать все силы, чтобы хоть как-то продвигаться вперед. Осторожно пробираясь через узкую комнату для слуг под восточной лестницей, я вдруг задумался: может, просто пройти через стенку? Это ведь, в конце концов, призрачный мир. Однако, пару раз как следует приложившись лбом, я решил выйти через дверь, как все нормальные люди.

Снаружи были тридцатые годы и лошадиная вонь. Что именно тридцатые, я понял по одежде — двубортным костюмам и гангстерским шляпам. Машины превратились в едва заметные тени, а вот лошади были абсолютно материальны, и от них несло потом и навозом. По тротуарам шли люди — вроде бы совершенно обычные, только вот глаза у всех были одинаково пустые. Интереса ради я встал прямо на пути у одного из прохожих — и он просто обошел меня, как давно знакомое и незначительное препятствие. Острая боль в шее напомнила мне, что я сюда явился не по сторонам глазеть.

Скелетик повел меня дальше — мимо «Бедфорд-Плейс», в сторону Блумсбери-сквер. Небо над головой почему-то никак не могло определиться с цветом — из голубого моментально становилось свинцово-серым, а потом сразу же терялось в клубах черного угольного дыма. Я шел и видел, как меняется одежда людей вокруг. Даже линия горизонта постепенно становилась другой. Стало ясно, что я двигаюсь в прошлое, и оно проходит мимо меня в хронологическом порядке. Теперь, если я правильно понял, значок Николаса Уоллпенни приведет меня не только в любимое место своего владельца, но и в тот конкретный момент, когда он начал его посещать.

Самый свежий источник по данной теме, какой мне только удалось найти, датировался 1936 годом. Автором его был некто по имени Люциус Брок. Он выдвинул теорию о том, что вестигии залегают слоями, подобно полезным ископаемым, и что разные слои населены различными духами. Соответственно, я должен был найти Уоллпенни в поздневикторианской эпохе, тогда он приведет меня к Генри Пайку в конец восемнадцатого века. А Генри Пайк, хочет он того или нет, обнаружит свое последнее пристанище.

Как только я подошел к Друри-Лейн, викторианская эпоха согнула меня пополам рвотным спазмом. К вездесущей вони лошадиных какашек я уже начал привыкать, но окунуться в атмосферу семидесятых годов девятнадцатого века было все равно что засунуть голову в выгребную яму. Вероятно, это тоже был вестигий, но его мощности вполне хватило на то, чтобы отправить мой воображаемый ланч в смрадную сточную канаву. Я ощутил во рту вкус крови, на сей раз реальный — это была моя собственная кровь, она явно служила источником энергии для той магической херни, что позволяла Молли удерживать меня здесь.

Боу-стрит была запружена огромными каретами и экипажами с высокими бортами. В них были запряжены лошади размером с хороший семейный хетчбэк. То был Ковент-Гарден в период своего расцвета. Я полагал, что скелетик Уоллпенни поведет меня дальше, по Рассел-стрит, к площади у церкви, но вместо этого он потянул меня вправо, в сторону Королевской Оперы. Форма карет и экипажей изменилась, и я понял, что оказался слишком далеко в прошлом. План А дал какой-то сбой.

Все кареты резко исчезли с площади у здания Оперы — как будто перед следующим актом спектакля на сцене поменяли декорации. Небо потемнело; на улице, освещаемой лишь фонарями и масляными лампами, сгустились сумерки. Мимо плыли призрачные позолоченные экипажи, а надушенные дамы и кавалеры в париках неспешно поднимались и спускались по лестнице. Мое внимание привлекли трое мужчин. Они казались менее эфирными, чем остальные, — их фигуры были темнее и словно бы материальнее. Один из них, рослый джентльмен преклонного возраста в огромном парике, передвигался тяжело, опираясь на трость. Это, очевидно, был Чарльз Маклин. Луч света от фонаря падал прямо на него, словно луч прожектора для съемки крупным планом, — и нетрудно было догадаться, кто «навел» этот луч.

Здесь, как я понял, намечалась театральная реконструкция скандально известного убийства Генри Пайка подлым Чарльзом Маклином. И точно — вот появился Генри Пайк, в бархатном сюртуке и весьма взволнованном состоянии, в парике набекрень и с кривой палкой в руке.

И у этого человека было очень знакомое лицо. Впервые я увидел его холодным январским утром, тогда он назвался Николасом Уоллпении, последним из прихода Ковент-Гардена. По это был не Николас Уоллпенни. Это был Генри Пайк, всегда, с самого начала, с момента нашей встречи у портика церкви актеров, когда он извлек максимальную выгоду из своего образа жизнерадостного кокни. Теперь-то стало понятно, почему Николас так избегал встреч с Найтингейлом. А еще это означало, что сцена у церкви, следствием которой стали мои импровизированные раскопки на территории бесценного историко-культурного памятника Лондона, была именно сценой, частью представления.

— Помогите, помогите! — закричал вдруг один из приятелей Маклина. — Убивают!

Есть вещи, которые никогда не меняются: птицам положено летать, рыбам — плавать, а полицейским — бросаться на помощь, услышав крик: «Убивают!» С трудом удержавшись, чтобы не крикнуть: «Эй, стой!», я рванулся вперед и был всего в двух метрах от Генри Пайка, когда он меня заметил. Воскликнув: «О, черт!» с большой экспрессией, он начал меняться. Его лицо превратилось в карикатурную, абсурдную личину — физиономию мистера Панча, духа бунта и разбоя.