Книга Несущие кони - Юкио Мисима

М а к и к о. Нет, не называл.

П р е д с е д а т е л ь. А вы не считаете, что он умышленно скрывал это?

М а к и к о. Он заявил вполне определенно, что смирился с тем, что у него ничего не выйдет, поэтому ему, наверное, не хотелось упоминать о том, что, мол, и день был назначен. Он очень честный и знает, что не сумеет мне солгать.

П р е д с е д а т е л ь. Вы так близко знаете обвиняемого?

М а к и к о. Он для меня как младший брат.

П р е д с е д а т е л ь. Если вы знаете его так близко и, как писали в дневнике, все-таки продолжали испытывать тревогу, не испытывали ли вы желания как-то незаметно подтолкнуть обвиняемого к тому, чтобы он отказался от своих планов?

М а к и к о. Я считала, что если как женщина вмешаюсь не в свое дело, это повредит, я только молилась за них.

П р е д с е д а т е л ь. Вы рассказывали о том вечере отцу или кому-то еще?

М а к и к о. Нет.

П р е д с е д а т е л ь. Разве не естественно было бы рассказать отцу о таком важном, кардинально менявшем ситуацию разговоре?

М а к и к о. Отец меня тогда ни о чем не спросил, а я подумала: отец — человек военный, он всегда так серьезно относился к юношескому энтузиазму, мой же рассказ его огорчит — его любимец Исао, изменив своим намерениям, обманул тем самым его ожидания. Поэтому я решила: сейчас ничего не скажу, когда-нибудь он сам узнает.

П р е д с е д а т е л ь. Имеет ли обвинение вопросы к свидетельнице Кито?

П р о к у р о р. Нет.

П р е д с е д а т е л ь. В таком случае свидетель может покинуть суд. Благодарю вас.

Макико, поклонившись, повернулась спиной, на которой был вывязан круглый белый узел, и вышла из зала, так и не обернувшись в сторону подсудимых.

…Исао сжал кулаки. Горячий пот жег ладони.

Макико лжесвидетельствовала! С самым дерзким видом давала ложные показания! Невзирая на опасность: ведь откройся лжесвидетельство, ее не просто обвинят в даче ложных показаний, может дойти и до соучастия в преступлении, а она утверждала такое, про что Исао знал точно, что это неправда.

Вероятно, Хонда был не в курсе, когда просил привлечь ее з качестве свидетеля. Ведь не мог же он сговориться с Микако и пойти на должностное преступление. Или Хонда вообще верил тому, что было написано в дневнике?!

Исао казалось, что тело потеряло опору. Чтобы Макико не обвинили во лжесвидетельстве, он должен принести в жертву самое для него важное — «чистоту».

И все-таки, если Макико действительно в тот вечер писала в своем дневнике (это само по себе не вызывало сомнений), почему же сразу после того невыразимо прекрасного, трагического прощания она изобразила его столь постыдным? Может, это было сделано с умыслом? Какое-то непонятное самоунижение? Да нет, вряд ли. Без сомнения, мудрая Макико сразу после прощания уже предвидела сегодняшний день и готовилась во всеоружии встретить тот момент, когда выступит свидетелем. Зачем? Нет никаких сомнений — только затем, чтобы спасти его!

Исао вернулся к мучившим его мыслям: ясно, что Макико не доносила, — вряд ли суд стал вызывать того, кто дал прямые доказательства дела, свидетелем с такими косвенными фактами. Если допустить на секунду, что дело было возбуждено по ее доносу, то ее лжесвидетельство, в котором фактически отрицается основа для обвинения, противоречит доносу. Неприятные, вызывавшие учащенное сердцебиение сцены, возникавшие в воображении Исао… теперь он мог выбросить ту из них, где предательницей была Макико, — это сразу успокоило.

И побудила ее к этому любовь, только любовь, из-за которой она рисковала всем на глазах публики. Какой же была эта любовь, если из-за нее она не постыдилась запятнать самое для Исао дорогое. Еще более мучительным оказалось то, что Исао был просто обязан ответить на эту любовь. Ему нельзя представить ее лжесвидетельницей. С другой стороны, во всем мире один Исао знает правду о той ночи, один он может заявить, что свидетель лжет. И Макико это знает! Именно потому она и лгала. Расставила ему ловушку, и теперь он, Исао, корчась в муках совести, будет спасать Макико, а тем самым себя. Мало того, Макико знала, что Исао обязательно так поступит!

…Исао чувствовал себя опутанным веревками, которые глубоко врезались в тело.

А как восприняли товарищи, сидящие рядом с ним на скамье подсудимых, ложь Макико? Исао был уверен, что они поверили ей. Ведь невозможно представить себе, чтобы показания, которые официально даются в суде, были с начала до конца выдумкой.

Пока Макико давала показания, стояло глубокое молчание, но Исао чувствовал, как сидящие рядом реагируют на них всем телом, ему слышались рев, удары копытами в дощатые стены, в нос бил тяжелый запах тоски и бессильной ярости, исходивший от привязанных в стойле животных. Кто-то из сидевших с ним на одной скамье тер каблуком о ножку стула, и даже в этом едва различимом звуке Исао слышалось осуждение. Мучившая Исао в тюрьме тревога по поводу предательства была изматывающим, бесцельным занятием, похожим на поиски иголки в кромешной тьме, теперь это чувство сменило хозяина — сердце каждого мгновенно отравил черный яд подозрений. По белоснежной поверхности фарфоровой вазы — его чистоте — с шумом разбежались трещины.

«Пусть меня презирают. Пусть смотрят свысока. Это я еще выдержу. Чего я никогда не смогу вынести, так это подозрений, которые напрашиваются после показаний Макико: не был ли тот неожиданный арест вызван моим предательством».

Есть только один путь рассеять эти невыносимые подозрения, и только один человек в состоянии сделать это. Он, Исао, должен встать и разоблачить лжесвидетельство.

Хонда же… Хонда, конечно, не верил, что все было так, как описано в дневнике, и не был убежден, что судьи примут изложенное в нем как доказательства. Единственное, в чем Хонда был уверен, так это в том, что Исао не допустит обвинения Макико в лжесвидетельстве. Ведь Исао должен был понимать, что Макико страстно желала его спасти.

Он желал этой борьбы между обвиняемым и свидетельницей. Хотел, чтобы запертую темницу чистых, прозрачных стремлений озарил алый закат сильных венских чувств. Заставить их сражаться каждого своим оружием так, чтобы им оставалось только отрицать мир друг друга. Исао, проживший на свете двадцать лет, просто не мог себе вообразить, не мог представить такую борьбу, и должен теперь обязательно познать ее как одно из «требований жизни».

Он слишком уверовал в свой мир. Это надо было разрушить. Потому что эта опасная уверенность угрожала его жизни.

Если бы Исао осуществил свои намерения — совершил убийство, а потом покончил бы с собой, то за всю прожитую им жизнь он так и не встретился бы с «другим человеком». Те крупные фигуры, которые ж намеревался уничтожить, нельзя противопоставить ему в качестве «других», они всего лишь каменные истуканы, которые развалятся на безобразные куски одним лишь усилием наивной юношеской воли. Нет, Исао скорее ощутит с ними родство, большее, чем кровное, когда вонзит кинжал в дряхлую, уродливую плоть — осуществит идеи, согревавшие его долгое время. И в письменных показаниях Исао приведены слова: «Я убью не из ненависти». Его преступление идейное, совершаемое из чистых помыслов. Однако го, что Исао не знал ненависти, означало, что он никого не любил.