Книга Серафим - Елена Крюкова

Иглой вошло под сердце: а, это они, два петуха, из-за нее…

– Шалава, – сказал я коротко. Шагнул к ней. Взял ее пятерней за волосы. Так, за волосы, от земли приподнял. Она запищала тонко, как мышь.

– Проклятая шалава. Все ты. Ты… – Дыханье исчезло. – Ты жизнь у Пашки… отняла…

И заорал я на весь Василь ночной:

– Ты зачем ему дала?! Зачем?! Зачем кольцо взяла?! Что обещала?! Дрянь! Сучка подзаборная! Ты!..

Тряс ее за волосы. Голова ее моталась, как яблоко, когда яблоню трясут.

Бабы подскочили, Валька Однозубая, Галина Пушкарева, вырывали Настьку у меня из рук.

– Отпусти, ну отпусти…

– Пожалей девку, Петька…

– Да не девка она! Сука! Змея! – орал я.

Мужики подошли – попа в машину тащить. Я отпустил суку Кашину и подошел к попу. Мужики не успели меня оттолкнуть. Я бил, бил, бил попа ногой, носком рабочего башмака тяжелого, в бок, под ребра, в живот, в грудь, еще, еще, ну, еще, изловчился и в лицо ударил, во вспухшее, как у утопленника, покусанного раками, синее уродливое лицо.

– На! Н-на! Н-на!

Меня Николай-Дай-Водки сзади схватил. Крепко держал, клещ.

Борода уже укол мне вставлял.

Вот Бороде мы сегодня работенку задали, это да. Век помнить будет.

РУЖЬЕ. ОДНОЗУБАЯ ВАЛЯ

Ну и ноченька выдалась! Всем ноченькам ноченька! Ешки-тришки!

Я от криков пробудилась. Думаю: эх ай-яй, бьют кого-то! Да совсем рядышком с нами! Глядишь, и нас побьют под горячую руку… надо, думаю, влезть в платьишко – и бечь, глядеть, что тут деется!

Ах ты Господи! Батюшка на дороге лежит; и рядком с ним – Пашка Охлопков. Побились, поцапались мужики! Настька тут же рыдает! Борода весь в уколах, только успевает шприцы набирать да иглы всаживать! Вопли! Слезы! Тихий Василь наш стонет, ревет…

И я туда же, и я ору со всеми:

– Мужики! Осторожней вы его! Глаз-то, глаз-то перевяжите!

Борода уж перевязывает. Бинты, вата… кровушка…

Кровь человеческая…

И батюшка весь израненный. И из него – течет кровь.

И вспомнила тут я, как Батюшка нас в церкви-то нашей причащал. Как пел на Литургии: «Примите, ядите, сие есть Тело Мое, ныне за вы ломимое во оставление грехо-о-о-ов…» И мы все шли, ручки на груди сложив, смиренно шли к Причастию, а он пел, широко усатый красивый свой рот разевая, пел во всю мочь глотки, широких молодых легких своих: «Пийте от нея вси, сие есть Кро-о-овь Моя-а-а-а, ныне за вы проливаемая… во оставление грехо-о-о-ов!..» И шли мы, дрожа от радости, и губами золотую ложку с Причастием ловили. Со Святыми Дарами. И радовались безмерно, плоть и кровь Христа, Бога нашего, пригубляя, в себя вбирая. Так, как Он и заповедал…

И стукнуло тут меня: а что, больше уж никогда…

Эх ты, вот, думаю, жизня-то человеческая… Вот и все, отпрыгался ты, поп… Не простят тебе этого там, во властях твоих… Не спустят это так тебе с рук… драчку-то эту…

И гляжу – глаз скосила, как коза – в траве – эх ты ай-яй! – ружье.

Ружьишко.

Чье такое?!

– Чье ружьецо-то, а, робята?! – как заору!

И все тут начали оглядываться! Забоялись! Закричали вразнобой: какое ружье, где ружье, почему ружье! А я пальцем в траву показываю. А они уж оба в машине, погрузили их, сердешных, обоих в Юркину машинешку. Мотор уже урчит. Как ночью будут переправляться через Суру?! Ну, сообразят. С лодкой-то не проблема. Надо, чтоб их кто-то на Лысой-то горе встретил. А то пешком в Воротынец, через поля-луга, на загорбках поволокут…

На острове мы тут живем, в Василе. На острове! С трех сторон реки: Волга, Сура, Хмелевка. Ежели кого вот так ночью прихватит – не доживет до операции, по дороге умрет…

Я наклоняюсь. Ружье из травы поднимаю. И все молчат внезапно. Никто признаваться не хочет, чье ружье. А в траве эта сидит, коза, Кашина, остроглазка. Попа совсем с ума свела! Ему ж – грех с девками баловаться! Ты или замуж иди, попадьей становись, или… Да что тут балакать…

– Чье ружье?! Никто не признается?!

– Ты, Валька, дура! Че сцапала! Отпечатки ить пальцев твоих, дура, останутся! Следак их отыщет, хи-хи-хи! – затрясся Николай-Дай-Водки и тут же загундосил: – Валька, дай водки! Валька, дай водки! Валька, ну у тебя ж есть в заначке, знаю… Они ж оба живы, это ж надо отметить!..

И тут Кашина дочка подняла зареванное лицо, поглядела на меня, как я ружьецом трясу, и сказала тихо, но все услышали:

– Пашкино это ружье. Пашкино. Он убить меня хотел. Из него.

И стало так тихо, как и бывает всегда тихо в ночи. Только цикады стрекотали в высокой, темной и душистой траве.

РАССКАЗ О ЖИЗНИ: ОТЕЦ МАКСИМ

Мы с женой моей, с матушкой Ксенией, оба закончили Томский университет, там и познакомились. Господи, благодарю тебя за мою жену, она для меня – солнце светлое, каждое утро с нее, как с Солнца, начинается. Господь, Ксения и наши дети – все великое и малое земное счастье мое. Еще когда юными были, еще в университете, не могли друг на друга наглядеться. Старорежимные были мы какие-то влюбленные, не искали местечка укромного, где бы уединиться, не целовались до задыханья, хотя, конечно, и мне хотелось ее поцеловать, и ей – меня. Но мы странно и тихо берегли друг друга. Боялись? Чего? Господа? Неужели это был Божий страх – разрушить еще нежную, слишком свежую, зелененькую любовь нашу? Да, и это тоже. Как к святыне, боялись друг к другу прикоснуться. Но Ксеничка ханжой не была. Никакую святошу из себя не строила. И тогда, и сейчас жена моя была веселой девочкой, открытой, очень общительной… девочка!.. Она и теперь девочка для меня. Однажды мы гуляли по Томску вечером. И одновременно – обернулись быстро друг к другу – она меня руки протянула – я – ей – и вместе сказали: “Я с тобой… на всю жизнь!” И засмеялись, так смешно и хорошо это вышло.

Я еще тогда сказал, что стану священником. И Ксения меня поддержала. Сказала: я сама тебя священником вижу, и как это хорошо.

И после университета я сразу в духовную семинарию поступил. И мы поженились.

Ксения – дочка художника Владимира Капли, а мать у нее археолог. Раскапывает поселения древних людей, становища первобытные, курганы. Всю Сибирь излазила, и Енисей, и Тепсей, и Саяны, и Селенгу, и Бий-Хем и Каа-Хем, в ста экспедициях бывала. Теща моя много раз пыталась мне доказать, что Бог – это природа. Однажды сидели, ели пирог с тайменем, теща на стол черемши наставила, варенья из жимолости, они-то, теща и тесть, в Абакане тогда жили, в Хакасии, и мы с Ксюшей, тогда молодожены, к ним в гости приехали, – она мне и кричит через весь стол: “Ваш Христос слишком поздно появился! Еще до всякого Христа, еще до всякого там Будды и не знаю до кого еще, были уже древнейшие, первобытные боги! И первые люди прекрасно знали, как устроен мир! Верхний мир – небо! Средний мир – Земля, жизнь! Нижний мир – подземье, ночь, смерть! И попробуй поспорь с этой иерархией! Ну, попробуй, поспорь!” Я с вами спорить не буду, Эльвира Андреевна, сказал я тихо, у древних людей было множество представлений об устройстве мира, и этот – не первый и не последний. Но Христос почему Бог? Потому что Он первым показал людям: Тот, Кто создал их, Тот и любит их. А не только наказывает, как Зевс Громовержец или там грозный Шива. Любит! Понимаете, любит! А теща мне кричит, и в запале рукой махнула и рюмку с красным вином на стол уронила: “Да нет! Ты не понимаешь, Максим! Превыше всего – природа! Твой Христос тоже внутри природы! Он – ее часть! А она – огромна! Природа, космос, Вселенная – они пожрут и зубами измолотят и твоего Христа, и чьего-то там Кришну, и какого-то там, к примеру, пес знает какого божка африканских догонов, и следа от них от всех не останется! А природа как существовала, так и будет существовать! Ты хоть это-то понимаешь?!”