Книга Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов - Николай Бахрошин

«Эх, легка палица, нет настоящей тяжести…» — еще хватило времени подумать. Отмахивая чужой, непривычной деревяшкой, он, крякнув, обрушил ее на чью-то мельтешащую черноволосую голову. Хряпнула палица, и хрустнула голова… Еще удар, и еще… Талы, по-прежнему растерянно, нескладно, пытались достать его копьями и дубинами. Никудышные воины, тыкают без ума, от них легко было уворачиваться…

Копье, легкое, как стрела, чавкнув, воткнулось в бок, но он не обратил на него внимания. Как не обращал внимания на стрелы, что засели в плече и ноге, на многие рваные, неглубокие раны, что пятнали одежу кровавыми языками. Он и не чувствовал боли, не до того было.

Легкая палица сломалась у него под руками, но Ратень уже заметил свое, нужное ему оружие. Метнул в талов измочаленную палицу, подхватил с земли обструганную жердину, приготовленную для перекладины. Раскрутил ее, как истер сухую листву, обрадовавшись надежной тяжести в руках. Талы опять набежали на него — и тут же отхлынули, разлетелись, как песок на ветру, оставив еще двоих лежать неподвижно и троих отползать, крича от боли.

Ратень, по давней выучке, кинулся за ними, чтоб не разорвать малого расстояния, которое не дает им развернуться со стрелами и копьями.

И тут он сам закричал во весь голос. Не как волхв закричал, как воин, что решил умереть в бою и оповещает об этом богов и духов.

Страшный получился крик. Длинным, многоголосым эхом откликнулась на него лесная чаща, словно подбадривая волхва на почетную смерть. И таким же страшным был его вид, с налитыми кровью глазами, с багровеющим поперек лица шрамом. Огромный, как медведь, разъяренный, как рысь, человек, залитый красной кровью по белой рубахе, который, как сухую ветку в руках, раскручивал неподъемную жердину, сбивая всех. И, показалось талам, сама Баба-смерть не смеет подступиться к нему, опасаясь за спои кости.

Такого талы еще никогда не видели. Дрогнули лесные охотники, испугались свирепого человека, который один вдруг напал на многих и начал всех подряд убивать. С испугу кинулись обратно в лес, не помня себя, не поминая оставшихся…

Ай-яй, бог Ягила, какие яростные бывают люди!

* * *

Силы кончились сразу. Словно воздух из него вышел, Словно разом вычерпал он себя до дна этой гневной вспышкой. Ратень обмяк телом, задрожал коленями, выронил жердь из ослабевших пальцев. Опустился на землю там, где стоял. Почувствовал, как проявились, заболели на теле многие раны и ссадины.

Дрожащей ладонью он провел по лицу, смахнул со щек кровь и сопли. А может, и слезы тоже?

Повоевали, значит… Семь или восемь талов были раскиданы по поляне окровавленными, меховыми грудами, еще несколько покалеченных расползались в стороны. Метили к лесу, охали, морщились от своих ран, но громкий голос подать боялись. Встать бы, добить их, мелькнула мысль, но сил на это тоже не оставалось.

Так и сидел на земле мешком, что бросили где придется. Смотрел на неподвижного, уже теряющего живой цвет Сваню, такого маленького, ставшего еще меньше в своей неожиданной смерти. Смотрел на Тутю, вытянувшегося по земле во весь рост, со сплющенной, проломленной головой, издалека видно, что мертвого…

Болели раны, но, главное, болело, саднило внутри огромное, нежданное горе. «Один остался, совсем один…» — назойливым дятлом долбилась в голове мысль. Зачем, боги, почему? За что так-то?

И вдруг Ратень громко, во весь голос завыл. Горестно, монотонно, протяжно выл волхв, незаметно для себя раскачиваясь головой и туловом. Казалось, Карина-плакальщица, богиня скорби, смотрела на него сверху огромными карими глазами с дрожащей слезой, сама подвывала ему тонким, пронзительным голосом…

Покалеченные им талы, что уползали, прячась среди подлеска, еще долго слышали за спиной его громкий звериный вой и боялись его даже издали.

Ай-яй-яй, Ягила…

9

Весеня играл с мечом, как быстрый ручей играет случайной щепкой. Крутил его и так и этак, и над собой, и перед собой.

Выламывался, конечно, показывал, какой он ловкий, исем остальным мужикам и девкам, что тоже сбегались смотреть на мужские игрища, подолгу топтались у края ратной поляны, глазея и охая.

А сегодня особенно много родичей сбежалось наблюдать за поединком парня с самим князем Кутрей.

Последнее время Весеня наловчился рубиться. Многих соперников победил уже в единоборстве, оставляя им на память нешуточные синяки затупленным ради опаски клинком. Даже двумя мечами пробовал сечься, как делают это свейские ратники, зажигаясь боевым огнем. Но тут, понятно, у него заминка вышла, за обоерукий бой и не всякий из свеев возьмется, только самые опытные. А они все, известно, с малолетства мясо с клинков едят.

Родичи долго потом вспоминали, как размахался Весеня по горячке двумя мечами. Где там соперники, впору было ему самому от своих же клинков спасаться. Остальные, разбежавшись в широкий круг, только рты поразинули, наблюдая за его единоборством с самим собой. Вот-вот отхряпает себе чего-нибудь!

И как только не покалечился, рассуждали потом. Только чудом…

Смотри, паря, тут хитрость не в том, чтоб махать быстрее направо-налево, как медведь машет лапами, разгоняя у дупла пчел, рассказал ему князь, когда молодца угомонили всем миром. Другое важно — в первую очередь уметь защитить себя узким лезвием, как широким щитом. А второе — каждый меч должен быть сам по себе, ходить своим шагом и одновременно помогать напарнику, словно два воина, что в лад нападают на неприятеля. Каждая рука тут — отдельный воин, а мечи — только продолжение рук, вот в чем хитрость. Когда научишься чувствовать мечи как свои руки — можно взять сразу два, оставив щит отдыхать, втолковывал ему Кутря.

Нет, обоерукого бойца из парня пока не получалось, не дорос еще. Но все равно начал задирать нос выше, чем ветер гуляет. Пора поучить, пока не довел до свары, решил князь. А как учить, если не при всем народе? Со стыдом и насмешками наука быстрей доходит и, главное, крепче помнится — это всякий знает. Вот и предложил поединок…

Пока Весеня выламывался перед ним, Кутря просто стоял неподвижно, держал перед собой клинок, смотрел и ждал. Парня смущал его спокойный, насмешливый взгляд, поэтому он все сновал кругами, как суетливая муха, не решаясь подскочить на расстояние вытянутой руки, откуда и поединках начинается самая хлесткая рубка.

За три лета, что минули после ухода с Илень-реки, Весеня еще подрос и раздался в плечах. Теперь его уже редко когда называли малым. Князь вон невысок ростом, хотя и крепок, как гриб-боровик, а этот вымахал почти на голову выше. Не малый уже, огромный мужик с сильными руками и широкой грудью. От частых воинских игрищ и долгих погонь за подраненной дичью его большое тело налилось мягкой звериной гибкостью, шаг стал упругим, а движения — быстрыми. Темно-русые волосы, потемнее — на голове, посветлее — на бороде и усах, шелковисто блестели, щеки задорно румянились, глаза отливали ясной прозрачностью голубой воды.

Девкам он нравился теперь до невозможности, эти из-за него чуть сами не хватались за топоры, не хуже ратников. На куски его, может, и не порвут, но причинное место, глядишь, точно отхватит какая-нибудь себе на память, смеялись родичи. Баба его, косинка Окся, бывшая полонянка свеев, с ног сбилась, бесконечно отгоняя его от хоровода девок, как козла отгоняют от огорода.