Книга Маги и мошенники - Елена Долгова

Во внутреннем дворе замка шел отчаянный бой. В сумятице выкриков и цветистой брани отчетливо выделялся голос Кунца Лохнера, похоже, дела у капитана шли неважно. Силуэты сражающихся рассмотреть не удавалось, зато пару раз в поле зрения попали пролетевшие мимо цели стрелы.

– Хей, капитан! Что-то у вас там стряслось? – крикнул заточенный советник, но снова не получил ответа.

Бой тем временем начал затихать, по-видимому, одна из сторон оказалась наголову разгромленной, воинственные крики сменились обреченными стонами раненых, потом утихли и стоны. Фон Фирхоф постоял еще, прижимаясь разбитым лицом к холодному железу решетки, ветер сеял и разметывал мелкий дождь, влажный туман, словно белый зверь, наползал со стороны моря. Людвигу показалось, что он видит гладкие бока и серые паруса кораблей.

– Щит святого Регинвальда! Это что – нашествие?

Фон Фирхоф с силой забарабанил в тяжелую дверь:

– Мэтр Райг! Отворите! Выпустите меня! Я должен говорить с государем!

За окованной створкой ехидно молчала пустота. Гном-тюремщик не явился.

– В этом нет ни логики, ни смысла…

– Разве?

Людвиг фон Фирхоф обернулся – за его спиной мягким светом раннего вечера светился портал. На подоконнике, помахивая прутиком сирени, сидел насмешливый Адальберт. Все так же цвел несколько пыльный сад, только странная собака исчезла.

– А что – разве у вас уже вечер, Россенхель? – поинтересовался озадаченный советник.

– Именно. А у вас?

– Начало дня.

– Почему тогда так темно?

– Издеваетесь? Это пасмурный штормовой день, черт бы вас побрал, к тому же я вашими стараниями оказался в темнице! Здесь мало света, хам-тюремщик не кормит меня и, кроме того, очень прочная дверь.

– Ну да, конечно, помню. Кстати, как вам нравится подправленный финал?

– Резня во дворе – ваша работа? – с отвращением поинтересовался фон Фирхоф.

– Разумеется, я ведь обещал вам освобождение и прочие компенсации. Процесс запущен, остается только подождать, скоро вас выпустят. Всегда питал слабость к жанру альтернативной истории. Оцените мою дружбу, Фирхоф-Ренгер, ради вашего спасения я собираюсь устроить в Церене небольшую революцию…

– Что?! Revolutio? Вы хотите сказать – государственный переворот?!

– Ну да, вот именно, кое-что примерно в этом роде. Попытаюсь объяснить. Революция – это глубокие качественные изменения в развитии явления…

– Вы лишились рассудка, Россенхель! – в ярости рявкнул фон Фирхоф. – Вы окончательно тронулись умом, это и есть ваше качественное изменение! Разве не вы жаловались мне, что даже малое вмешательство вашей ворожбы может обернуться настоящей катастрофой?

– Тогда я был в нетрезвом состоянии.

– Разве не вы говорили мне, что для гуманизации нравов необходимы просвещение и время?

– Может быть, что-то в подобном роде и говорилось второпях…

– А кто сказал мне, что литературный вымысел не должен идти против законов натуры, общества и естества?!

– Не наступайте на горло вольному литератору. Ad cogitandum et agendum homo natus est![27]

– Argumentum ad ignorantiam[28]. Вы действуете currente calamo[29]. Вы не литератор, вы литературный халтурщик.

– Я вам же помогаю, неблагодарный Ренгер! Amicus certus in re incerta cernitur[30].

– Я вижу, вы нахватались латыни, Россенхель, но от этого не стали обстоятельнее и умнее. Из-за Грани сокрушать то, что не вами создано, пользуясь безнаказанностью, это по крайней мере не благородно.

– А я никогда не претендовал на благородное происхождение! Кстати, ай-ай-ай, не ожидал, что вы, мой друг, такой закоренелый, упертый монархист. Если вам дорога идея процветания церенской императорской власти, хотите – посажу на престол? А что? Вы человек гуманистического склада, опытный и честный, может быть…

– Вот именно, я честно служил Империи. Не смейте переделывать меня в узурпатора и государственного изменника.

– А мне кажется, – ехидно возразил Адальберт. – вы и так уже арестованы за измену.

Людвиг прикинул, не попытаться ли дотянуться до Хрониста.

– И не мечтайте, – поспешно добавил догадливый Россенхель. – Вас не пропустит окно Портала. Да и вообще, клянусь своим гримуаром, вы меня огорчаете. В конце концов, я старался ради вас… Вы мне нравитесь как персонаж!

– Тогда ради меня, Вольф, прекратите это безбожное безобразие.

Хронист вздохнул, оторвал от рукава и выбросил круглую колючку какого-то растения.

– А так все лихо закручивалось. Право, мне жаль корежить сюжет собственного творения.

– Презренный эскапист. Ваше творение – бред по сравнению с реальностью.

– Ладно. Ладно, вы меня убедили, однако не слишком-то ликуйте, любезный. Правило «не навреди» действует в обе стороны. Я, скрепя сердце, не стану более вмешиваться, но на мою помощь тоже особо не надейтесь. Revolutio уже началась, справляйтесь с нею сами. Если вы считаете, что она по сути чужда вашей драгоценной Империи, это наверняка будет не сложнее, чем прихлопнуть саранчу.

– Саранчу?! Вы сказали – прихлопнуть саранчу? По-вашему, это просто? Стойте, Адальберт!

Портал уже тускнел, проем окна оборачивался серым камнем.

Людвиг сел на скамью, бессильно опустив руки.

– Меняются миры и времена, но не проходит глупость людская. Ну и что мне теперь делать?

Фон Фирхоф прислушался. Укрытое громадой камня сердце замка ожило – стучали кованые сапоги, невидимая процессия быстро приближалась к запертой двери темницы. Угрюмо загрохотал засов и под своды тюрьмы вошел император.

На поясе Гагена не было меча, с пальца исчезло массивное имперское кольцо, повредившее левое веко Людвига. Вид у Гагена был ошеломленный, фон Фирхоф заметил брызги крови на тонком белом сукне императорского рукава. В этот миг неуместная ирония посетила разжалованного советника. «Похоже, наш доблестный государь взялся сражаться собственной рукой…»

За спиною побежденного властителя захлопнулась тюремная дверь. Торжествующие голоса затихали, удаляясь. Император, пытаясь сохранить достоинство, тяжело опустился на скамью. Людвиг искоса здоровым глазом посмотрел на повелителя – свергнутый владыка Церена сидел, устало опустив широкие плечи. Он даже не оглянулся на бывшего фаворита. У края нижних век тридцатитрехлетнего Гагена набрякли мешки, в волосах возле уха вились нити ранней седины, но взгляд императора оставался твердым, глаза его гневно сверкали. «Он сильно сдал, но не сдается обстоятельствам», – с некоторым раскаянием подумал фон Фирхоф. «Чувствуется кровь Гизельгера – тот был силен духом, как никто другой. Какого дьявола, зачем я из гордости тяну время? В конце концов, божественное право рождения у Святоши не отнимешь… Он умен, не жесток патологически, не чужд милосердию, умеет при случае становиться твердым, относительно справедлив и не так уж плохо правил Цереном. Он был мне другом, насколько вообще возможна дружба подданных с венценосцами. Я же слишком часто нарушал его приказы и раздразнил нашего Святошу. И все-таки, как только я начинаю думать о примирении – у меня нестерпимо горит щека. Ну же, Людвиг, ну, ради Империи…»