Книга H2O - Яна Дубинянская

Какое это имеет значение?

Она заперла дверцу автомобиля, усмехнувшись очевидной бессмысленности этого ритуала. Протиснулась между тесными бамперами машин первого ряда и пошла по обочине, так быстро, насколько позволял уже вполне стройный, не хуже автомобильного, поток людей, движущийся навстречу. А у нас неплохо получается идти вразрез. Но недолго: шоссе заворачивало на объезд, а нам сегодня прямо. Оставляя за спиной мельтешащую муравьиную трассу, а море — по правую руку; вперед по скалистому склону, с которого ветры сдули, к счастью, слишком глубокий снег. И сегодня мы, слава богу, не на каблуках, а в ботинках на удобной тракторной подошве.

И накатило острое, щемящее, давным-давно не испытанное, но знакомое, знакомое… Когда идешь напрямик по снежному простору, где еще никто не протоптал до нас тропу. Когда единственное, что указывает направление — внутренний компас, стремление к никем не указанной цели, страстное желание дойти туда, куда никому даже не приходило в голову свернуть. И совершенно неважно, что осталось там, позади, что пришлось бросить, а то и разрушить собственными руками. Никаких сомнений, никаких советов или запретов. Морозный ветер в лицо. Свобода.

Мы успели позабыть, как она прекрасна. Мы слишком долго жили без нее, и ничего, вроде бы справлялись. Можно провести несколько часов в прокуренной до подвешенного топора комнате, уверяя себя поначалу, что здесь вполне сносно дышать, а затем и вовсе забыть об этом, переключившись на чуть менее глобальные проблемы и дела. И все будет нормально. Пока не распахнешь дверь, не выйдешь на свежий воздух.

Подошвы скользили по слегка присыпанным снежком обледенелым скалам. Море изгибалось справа внизу колоссальной стальной чашей. Отсюда и до самого санатория скалы падали вниз вертикальными, кое-где ступенчатыми обрывами, и Виктору не удалось прилепить к их подножию ни одного комбината с граненой крышей.

А решетку Анна заметила поздно. Хотя, казалось бы: километры чугунного частокола двух-с-половиной-метровой высоты, с острыми пиками на концах прутьев, ничем не замаскированные, такие контрастные на снежно-белой равнине. Нет, не видела до последнего, словно это противоестественное, противосвободное сооружение попадало на слепое пятно глаза, блокировалось подсознанием, отрицалось напрочь — потому что его не должно было, не имело права существовать.

Заметила уже совсем близко, в упор. Остановилась. Протянула руки и коснулась кончиками пальцев стылого, прихватывающего на морозе металла. Да, разумеется, ограда, решетка, конечно же, мы знали, что она здесь есть. Попробуем двинуться вдоль, поискать какой-нибудь пролом, изъян, дыру, щель, сквозь которую можно будет просочиться…

И внезапно она повернула голову — будто ее рванули в ту сторону петлей лассо или аркана. Странноватое ощущение для человека, только что упивавшегося свободой.

По ту сторону решетки стояла девочка в длинной шубке и круглой шапочке с опушкой. Молча смотрела темными, без единой искорки, громадными глазами.

— Ко мне редко приходят, — сказала девочка. — Сюда трудно войти, поэтому я встречаю. Почти всегда. Разве неправильно?

— Правильно, — машинально согласилась Анна.

Неправильно было что-то другое. Пускай она встречала нас, откуда-то зная о нашем решении, принятом не больше четверти часа назад; что-то еще. И даже чугунные прутья, неуловимым движением раздвинутые в стороны, словно вьетнамская занавеска — они могли быть погнуты и раньше, просто мы не заметили, последнее время мы много чего не замечаем. А впрочем, какая разница? Неправильным было все.

— Как тебя зовут?

— Ильма.

Медсестра называла ее каким-то другим именем, попроще; но Анна уже и не удивилась. Здесь и сейчас — можно увидеть собственными глазами, пощупать рукой, вдохнуть запах — распадалась, расковывалась цепь, совсем недавно казавшаяся вечной и непобедимой. Все неправильно, а значит, все возможно. Наконец-то. Мы давно перестали верить, что так когда-нибудь будет.

Они шли вверх по склону, безо всякой дороги или тропы. Начали попадаться первые вековые сосны, пока еще прямые, как мачты гигантского корабля, плывущего над поразительно огромным морем — никогда раньше Анна не видела такого широкого горизонта. Сквозь облака пробилось солнце, его лучи падали вниз отвесной решеткой, светлой, прозрачной, не посягающей ни на чью свободу. Море набрало насыщенного сине-стального оттенка, на котором контрастно вспыхнули слепящие, невыносимые для глаз серебряные искры.

— Будет весна, — сказала Ильма. — Люди уже привыкли, что можно и без нее. Но она будет. Сегодня.

— Откуда ты все знаешь?

— Люди всегда удивляются. Поэтому я обычно не говорю. Но ты же не такая, я вижу. Тебе можно. Ты поймешь.

Анна улыбнулась:

— Тогда расскажи что-нибудь еще. Как там наши птенцы?

— Вот.

Анна проследила за жестом тонкой, даже в рукаве шубки, девичьей руки. С нижней ветки сосны упал, рассыпаясь на лету, комочек снега. Они были там, на ветке — двое взъерошенных, орущих, подпрыгивали на спичечных ножках, трепыхали уже совсем широкими, оперенными крыльями. Но они же еще маленькие. И в такой мороз.

— Холодно, — пробормотала она.

— Они хотели, — сказала Ильма застенчиво, будто оправдывалась за совершенную шалость. — Весна же.

— Ты уверена?

Девочка засмеялась, как если бы услышала хорошую, добрую шутку. Так странно слышать, как она смеется, звонко и чисто, словно россыпь молоточков музыкальной шкатулки. Немножко разрумянившись на морозе, она совершенно не выглядела больной, обреченной. Юное веселое дитя, не знакомое с человеческой логикой и правилами. Здесь, под соснами, длинными языками лежал глубокий снег, Анна то и дело проваливалась по щиколотку, по колено — а Ильма шла стремительно, летяще, и колкий наст даже и не думал проламываться под ее легкими ногами.

Как бы спросить ее об Олеге? Анна в который раз представила рядом их лица, и снова они показались ей похожими, родными. Хотя ведь на расстоянии, умозрительно можно обнаружить сходство между любыми человеческими лицами: настолько до смешного мало существует в природе вариаций формы носа и цвета глаз, основных пропорций и очертаний, один и тот же набор мимических мышц управляет всеми на свете гримасами и улыбками. Только неуловимые, микроскопические нюансы, погрешности, неправильности делают нас разными. Эта девочка не похожа ни на кого. В ней нет ничего правильного, ничего человеческого.

— Он приехал еще вчера, — вдруг сказала Ильма. — Вечером. Поздно. Я уже спала.

А вот мы как раз не спали, подумала Анна. И даже набрали его номер. Если б хватило смелости отозваться, подать голос… может быть, сейчас бы уже… И только потом прорезалось естественное: откуда она знает? О том, что Олег приехал — он что, приходил сюда, к ней, пока она спала? А главное, о том, что мы думали о нем, примеривались спросить прямо сейчас?

Ничего не сходится. Серебряные колечки, которые могли бы стать звеньями цепи, со звоном рассыпаются по снегу. И вопрос тут уместен тоже неожиданный, неправильный, словно стрела, пущенная с завязанными глазами: