Книга t - Виктор Пелевин

Толстой повернулся к специалисту по настройке фонографов:

— Вот вы, например, господин Кнопф, были в этом сне безжалостным убийцей, стрелявшим в меня из револьвера.

Кнопф побледнел, поднял на Толстого бесцветные глаза и поднёс руку к груди, словно пытаясь найти там кнопку, нажав на которую, он мог бы выключить себя навсегда.

— Наверное, и про меня увидел какую-нибудь гадость, — весело сказала Софья Андреевна, — не так ли, Лёва?

Толстой отрицательно помотал головой.

— Тебя вообще не было, — ответил он. — Была твоя подруга Тараканова. Она угощала меня специально приготовленной щукой. И ещё был цыган Младич.

Софья Андреевна кивнула.

— Лойко Младич, — объяснила она остальным, — был капельдинером цыганского хора, которого Лёва хорошо знал. Богатырь, и удивительно поёт под гитару — Лёва почти плачет каждый раз. Приезжал к нам в гости. И однажды выпросил у нас итальянскую куклу, чёрного паяца из театра марионеток. Чем она его прельстила, не знаю. Просто в неё влюбился. Подари куклу, говорит, отплачу — не на этом свете, так на том. А не подаришь, залезу ночью, украду и красного петуха пущу… Шутил, конечно.

— Шутил, шутил, — сказал Толстой задумчиво. — Кукла была. И ещё был… Олсуфьев, но в каком виде! Да успокойтесь вы ради Бога, вы под конец стали совсем хорошим!

Последние слова были обращены к Кнопфу, который так и сидел с вытаращенными в ужасе глазами и прижатой к сердцу ладонью.

За столом установилась тишина, нарушаемая только позвякиванием ножей и вилок. Индус наклонился к переводчику и спросил:

— Скажите, а вы не видели во сне сам этот амулет?

Толстой немного подумал.

— Видел. У него внутри, кажется, была какая-то золотая вставка, на которой обнаружился священный текст, почему-то египетский. Его потом, в другой части сна, перевели — и оказалось, что в нём содержится имя какого-то древнего бога. От него, впрочем, никакой практической пользы.

— Как интересно, Лёва, — всплеснула руками Софья Андреевна. — Что же ты молчишь? И какое было имя у бога?

— Я не помню точно, — сказал Толстой. — Четыре буквы, по поводу которых ни у кого не было окончательной ясности. Но амулет, — он повернулся к индусу, — у меня пытались во сне отобрать. И даже хотели из-за этого убить. А потом, — Толстой повернулся к Кнопфу, — из-за него убили вас.

Кнопф, так и не оторвавший руку от сердца, закрыл глаза и кивнул, словно принимая случившееся как заслуженную кару.

— Скажите, а кто были эти писатели? — спросил Чертков. — Те несколько человек, которые вас придумывали?

Толстой отхлебнул чаю.

— Какие-то мрачные жулики, — сказал он. — Главного звали Ариэль. У них там один роман сочиняет целая артель.

— Что-то вроде буриме? — спросил Чертков.

— Нет, — ответил Толстой, — гораздо хуже. Там книги пишут, как наши мужики растят свиней на продажу. И вот в таком романе я был героем. Впрочем, одно время я даже писал его сам. Причём придумывал самые дикие и неправдоподобные куски. Для этого я надевал на руку белую перчатку. Перчатка самая настоящая, лежит у меня на столе, и я действительно иногда её надеваю, когда пишу, потому что у меня на руке мозоль. И ещё я слышал массу непонятных новых слов. Были очень смешные.

— Значит, вы всё-таки видели будущее, — сказал индус. — Хотя бы и через такую странную призму. Ведь, насколько я понимаю, в вашем видении присутствовали элементы, которые никак нельзя вывести из вашего повседневного опыта.

— О да, присутствовали, и в большом количестве, — подтвердил Толстой. — Особенно когда мне привиделся Достоевский с боевым топором. Вот там уже начался форменный кошмар. Живые мертвецы на улицах Петербурга, аршинные непристойности на стенах… Люди, высасывающие друг у друга душу с целью коммерческой прибыли, причём даже не для себя, а для тех, кто их этому учит.

— Апокалипсис, — вздохнула Софья Андреевна.

— Впрочем, и сейчас происходит то же самое, — продолжал Толстой. — Вопрос для большинства не в том, как жить, чему служить, что проповедовать, а в том, как выиграть приз, обогатиться… Отсюда до Ариэля совсем недалеко.

— Ты про это много думаешь, — сказала Софья Андреевна. — Вот и привиделось.

— Возможно и так, — ответил Толстой. — Кстати, Достоевский постоянно цитировал Конфуция, и как раз те самые места, которые я недавно перечитывал.

— Вы сказали «Ариэль», Лев Николаевич? — негромко спросил Чертков.

— Да.

— Это имя означает, насколько я знаю, «Лев Божий».

— Ах, Лёва, — сказала Софья Андреевна. — Ариэлем наверняка был ты. Самый великий Лев из всех.

— Я же объяснил, что был в романе просто героем. А он — моим автором.

— Но ты всегда говорил, Лёва, что, когда пишешь, обязательно становишься героем сам, — сказала Софья Андреевна. — И по-другому вообще невозможно писать художественное.

Толстой, опускавший в этот момент чайную ложку в стакан, вдруг замер.

— Лёва, что с тобой? Ты поперхнулся?

— Нет, — сказал Толстой и рассмеялся. — Эта мысль очень пригодилась бы мне во сне. Именно так, да… Автор должен притвориться героем, чтобы тот возник… Вот где его можно поймать… Тогда понятно, зачем спасать героя. И где искать Бога. И зачем любить другого человека, когда тот страдает — это ведь безграничная вечность забыла себя, отчаялась и плачет…

— Ты сумбурно говоришь, — сказала Софья Андреевна.

— Неважно, — ответил Толстой, — это пустое, думаю вслух. Интересно устроен человек. Кто из христиан не мечтал о том, как служил бы Христу, если б жил в Палестине при Тиберии. А на самом деле помочь путешествующему Богу очень просто, и такая возможность есть у каждого — надо только оглядеться по сторонам и посмотреть, кому рядом плохо.

— Так ещё сумбурней.

Толстой отхлебнул чаю.

— Тебе интересней будет другое — я ведь запомнил фамилию этого Ариэля. Его звали Ариэль Эдмундович Брахман.

— Брахман? — переспросила Софья Андреевна. — Я помню такого. Прозектор, которого мы встретили в Одессе, да?

— Да, именно. Ермолка. Только тот, кого я видел во сне, был совсем на него не похож, — сказал Толстой.

— Что за Брахман? — спросил Чертков.

— Когда мы проезжали через Одессу, — объяснила Софья Андреевна, — у нас был сосед по гостинице, крайне странный господин из Варшавы. Он попытался украсть у Лёвы ермолку, которую ему подарили местные евреи. Причём он не имел никакого воровского опыта, это сразу было понятно, поскольку его поймала гостиничная прислуга. Уже собирались звать околоточного, но он повалился на колени, расплакался и признался, что хотел просто взять какую-нибудь безделицу на память о великом человеке. У меня, говорит, жена беременная, так я деткам буду на голову эту ермолку надевать, может, из них писатели вырастут.