Книга Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков

он, сидя в автомобиле, отъезжая на какое-то совещание.

«Подножный корм!» — вдруг вспомнил он слова лавочника Филона и заулыбался, но за улыбкой пришли грустные мысли. Он глядел на проходивших граждан, постоянно неизвестно куда спешивших: «Не живут ли эти люди на подножных кормах?»

И ему показалось, что ноги этих людей движутся не по булыжным улицам, а по посеву, уничтожая зеленя.

«Подножный корм», — опять вспомнил он, и у него от полнокровия и быстрой езды закружилась голова.

Оглушительный выстрел поверг его в беспамятство. Казалось, весь мир обрушился на его голову. Очнувшись, он догадался: лопнула камера, ибо у машины суетился шофер.

ОТЗВУКИ ПРОШЛОГО

На торной дороге трава не растет.

Поговорка

Письмо Автонома вызвало обстоятельное беспокойство: оно волновало Авенира Евстигнеевича, стремившегося логическим мышлением погасить навязчивые думы о нем.

«Рассудок обязан победить чувствительность, как классовую надстройку», — решил он и снова возвращался к думам о незнакомце, покончившем самоубийством.

«Смешно, ей-ей, смешно, — утешал он себя, — самоубийство из-за бюрократизма».

Авенир Евстигнеевич силился рассмеяться, но выходила лишь неестественная улыбка.

«Бюрократизм — принадлежность государственности, вернее — государственного аппарата. Аппарат должен работать с точной четкостью», — раздумывал Авенир Евстигнеевич, запоминая чьи-то слова. Само слово «аппарат» — в применении к учреждению — не раз уже смущало его. Будучи токарем по металлу, он привык мыслить об аппарате как о вещи механического свойства.

«Возможен ли бюрократизм в машине? — Нет, — решил он, если загораются подшипники от недостачи масла, то машину надо остановить».

Авенир Евстигнеевич силился не задерживаться на подобных вопросах и не доводить их до логически последовательного конца. Но стоило ему отогнать мысль о машине, как вставал вопрос о письме. С его строчек будто бы высматривала хохотавшая физиономия Автонома, страшная, с оголенными зубами.

«Должно быть, в самом деле, этому человеку был и смешон, и страшен бюрократизм», — заключил Авенир Евстигнеевич и как-то невольно вздрогнул.

— Стало быть, и я напугался, — проговорил он вслух, — а ведь я человек не трусливого десятка: не в похвальбу сказать, под снарядами стоял, в платок сморкался.

Авенир Евстигнеевич немножко разоткровенничался, приподнимая краешек занавески в прошлое, а я, как досужий человек, воспользовавшись его малой слабостью, хочу открыть занавес несколько больше.

О своем детстве Авенир Евстигнеевич не любил рассказывать, ибо, на его взгляд, ничего замечательного в нем не было. Он рос в рабочей семье (сын литейщика), имевшей местожительство в рабочем поселке. Коксовая пыль покрыла толстым слоем поселковые площадки, и растительность на улицах была чахлой. Дым заводских труб прокоптил рабочие убежища, придавая им цвет вороненой стали. Воздух, отравленный гарью и запахом кузнечного угля, щекотал в ноздрях у проходивших по улицам людей.

Литейщик Евстигней Семенович — отец Авенира, — любивший вечерами в праздничные дни пить черный кофе, — водил с собою сына в поселковую кофейню под названием «Чары и грезы», чтобы посидеть на крылечке за столиком, на «лоне чахлой природы», как называл это крылечко сам Евстигней Семенович.

«Чары и грезы» посещали немногие — как бы некоторая изысканная рабочая аристократия. К этому слою, надо полагать, принадлежал и Евстигней Семенович, находивший в этой кофейне какую-то задушевную теплоту и уют.

Евстигней Семенович, идя в «Чары и грезы», брал с собой сына обдуманно: если он шел с сыном, то жена верила в его трезвые намерения.

Таким образом Авенир с двенадцати лет разделял участие в собутыльничестве в равномерной с отцом пропорции, — сообразуясь с соотношением возрастов. С того же времени он научился хранить тайну и от матери, за что и был любим отцом.

Окончив поселковую «четырехкласску» с ее «ремесленным отделением», Авенир был определен в токарный цех того же машиностроительного завода, где работал отец.

Отец не пожелал, чтобы сын приобрел его специальность, — ибо, по его мнению, литейщик гнет спину троекратно: при отсеванни и рыхлении почвы, на формовке, сидя на корточках, и на разливе расплавленного чугуна по формам.

— Поэтому-то и нет литейщиков, статных по корпусу, — говорил он сыну, — а человек со статным корпусом дальше видит, прямее идет и быстрее побеждает.

После длительной зимы, когда окончательно исчах снег и в поселке стало сухо, на шестнадцатом году жизни Авенир почувствовал себя как-то по-иному: в его жилах заиграла новая кровь, согревающая молодое тело, придавая ему бодрость и стройность. От прилива крови на работе часто кружилась голова и лицо становилось красным.

— Спустить кровь надо, Авенирка, — говорил ему токарь Лобков, весьма серьезный человек, у которого Авенир приобретал квалификацию, будучи в подручных.

В один из воскресных дней, в первых числах мая, Авенир вместе с двумя подростками пошел в лес, находящийся в пяти верстах от поселка. Подростки прослышали, что в этот день состоится «маевка», и, сгорая от любопытства, направились в лес. Подойдя к опушке леса, они увидели токаря Лобкова, лежащего в траве. Лобков что-то недовольно проворчал и указал пальцем на березку. Ничего не подозревая, парни, направившись в указанном направлении, увидели под березкой слесаря Беликова. Беликов так же пальцем показал направление. Идя в направлении, указанном Беликовым, они набрели на кузнеца Карпова, лежавшего под сосной и указывавшего куда-то пальцем. Таким образом парни добрели до небольшой поляны, где происходило дружеское собеседование рабочих, чинно разместившихся на траве. Парни так и не догадались, что попадавшиеся им на пути люди — живая цепочка связи. Авенир присел к группе рабочих и слушал их разговор, не вникая в его суть. Ему стало скучно, он приподнялся и крикнул что-то товарищам.

— Эй, ты, — закрой плевательницу! — крикнул ему седой кузнец Прошка.

Авенир застыдился, присел на корточки, устремив взор в пространство. И вдруг в этом пространстве он послышал другой запах, отличавшийся свежестью своего дыхания и нежностью услаждающей прохладительности. Ароматный запах цветущей лужайки, перемешанный с густым запахом сосны, впервые так резко ощутимый, слегка замутил разум, и голова его закружилась. Авенир неохотно зевнул, широко открывая рот, а затем отошел от группы в чащу леса, повалился на бок. Казалось, тяжелая глыба свалилась с его плеч, и прилег он потому, что был слишком облегчен.

Раздался резкий свисток, а затем выстрел, другой. Авенир лениво поднялся, окинул глазами ту поляну, где происходило рабочее собеседование, но никого не увидел. Какое-то тревожное чувство пробежало по телу, как электрическая энергия по проволоке, и он ринулся в глубь леса. Где-то кто-то стрелял, наполняя лес трескотней. Остановившись, Авенир прислушался, но стрельба смолкла, и по лесу шел какой-то шепот листвы и треск ломившихся сучьев, которому Авенир уже не придавал особого значения. Под согнувшейся березкой Авенир увидел несколько пятен свежей крови.