Книга Вдруг выпал снег. Год любви - Юрий Николаевич Авдеенко

и не знал, то строго предположил:

— Уголовника?

Асирьян умудренно поморщился. Крякнул. Потом объяснил:

— На этот вопрос одним словом не ответишь. Кодекс, в том числе и уголовный, всего лишь систематизированный свод законов. А на все случаи жизни законов не придумаешь.

— Закон надо блюсти, — назидательно сказал прапорщик Ерофеенко.

В ответ на эти слова Асирьян неопределенно пожал плечами и отвернулся. Ерофеенко оскорбился. Его так и подмывало крикнуть: «Встать! Смирно!» Но он помнил, что уставы нужно блюсти, как и законы.

— Песня ваша… — Он умолк, силясь подобрать верное, точное слово, но, кроме слова «похабная», ничего другого память не могла выплеснуть. Говорить же это слово прапорщик считал неприличным. Он немного вспотел и начал усиленно растирать пальцами переносицу.

— Ущербная, — подсказал Асирьян.

— Вот-вот, — обрадованно согласился Ерофеенко. — И когда же она была написана?

— При проклятом царском режиме.

Разъяснение насчет давнего происхождения песни несколько успокоило прапорщика, однако он счел своим долгом отметить:

— Тем более вам, молодому человеку, солдату, не очень здорово петь песни… ущербные. Лучше бы взяли книжку почитали.

— А где я ее возьму? Я в библиотеке не записан.

— Пойдите запишитесь.

— Как? — удивился Асирьян. — Можно сейчас?

— Пожалуйста, я разрешаю.

— Вот спасибо, товарищ прапорщик, — округлил в улыбке лицо Асирьян.

Однако, прежде чем уйти в библиотеку, он повидался с Игнатовым и получил от него записку для капитана Сосновского.

3

Лиля злилась. Утром она поругалась с бабушкой. С десяти до одиннадцати плакала. Потом позвонила отцу, попросила машину до Каретного, чтобы съездить к парикмахеру. Отец машину не дал. Она заранее предвидела такой ответ. Дерзко заявила, что отец черствый, глухой на чувства человек. Бросила трубку.

Софья Романовна не сдержалась, укоризненно заметила:

— Телефон казенный.

— Тем более. — Лиля подняла трубку, бросила ее еще раз, сильнее, чем прежде.

«Вся в мать, — с сожалением подумала Софья Романовна, никогда не любившая свою бывшую невестку. — И красивая, и капризная, и высокого мнения о себе. Очень высокого…»

— Станешь зарабатывать деньги, — сказала Софья Романовна, — будешь иметь свои вещи. Тогда и распоряжайся ими. Хочешь беречь — береги. Хочешь ломать — ломай.

— Ты повторяешься. Я слышала эти слова уже сто раз.

— До тебя с одного раза ничего не доходит.

— Я тупая, — заявила Лиля с вызовом. — Вы же с папочкой очень умные. Все мозги к вам ушли. На мою долю ничего не осталось.

Софья Романовна, посмеиваясь, качала головой:

— Бедненький ребенок.

— Конечно, бедненький. — Лиле стало себя жалко. Она вновь заплакала, всхлипывая и причитая. — Всю жизнь одно и то же… Солдаты, казармы, военторги… Осенняя проверка, весенняя проверка… Мать правильно поступила, сбежав отсюда… Велико счастье сидеть в четырех стенах и смотреть в окно на эту проклятую дорогу… Сухая она или мокрая. В снегу или в желтых листьях… Мне чихать, в каких она листьях… Где-то есть города, театры, музеи…

— Счастье не в театрах и не в музеях, — возразила Софья Романовна из кухни.

— А в чем же оно тогда? — с вызовом спросила Лиля.

Софья Романовна посмотрела на внучку пристально, сказала, не повысив голоса, твердо, неторопливо:

— В любимом деле, в любимой работе…

— Слышала я это. По радио! — Лиля повернулась к зеркалу, платочком вытерла поплывшую с ресниц краску. — Старо все это. Ста-ро!

— Понятия добра, зла, любви, ненависти, храбрости, трусости не могут быть ни старыми, ни молодыми. Они другого порядка — вечного.

— Я вообще в вечность не верю. Мамонты, наверное, казались сами себе сверхвечными. А погибли в одну секунду. И до сих пор никто не знает почему. Между прочим, об этом тоже по радио говорили.

— Реши эту загадку, — посоветовала Софья Романовна. — Поставь себе такую цель. Пусть она станет смыслом твоей жизни.

— Я себе смысл и получше найду. Веселее… — уверенно ответила Лиля.

— Старайся.

…За подобными разговорами время протянулось до обеда. За обедом внучка и бабушка помирились. А к четырем Лиля отправилась в клуб на репетицию.

— Молодец! Хорошо! — бодреньким голосом встретил ее Сосновский. — Люблю обязательных людей! Сейчас это такая редкость!

Лиля не стала спорить. Между тем солдат, который должен был аккомпанировать ей на гитаре, почему-то запаздывал. Лиля нетерпеливо ходила по фойе, если, конечно, небольшую темную прихожую можно было назвать этим звучным словом. Из зрительного зала доносился перебор баяна. Четверо солдат репетировали какую-то пляску, где надо было приседать и выбрасывать ноги.

Лиля вообще терпеть не могла баян и всякие пляски. Она чувствовала, что снова начинает раздражаться.

— Долго я еще буду здесь маячить? — спросила она Сосновского. — Двадцать минут пятого. А в шесть начало фильма.

Капитан знал, что в шесть начало фильма. Привезли «Прыжок на заре». Про воинов-десантников. Первый сеанс для солдат. Второй, который начинался в девять, для офицеров, прапорщиков и членов их семей.

— Две-три минуты, и все выясню. Прошу, Лилечка, не волнуйся, — суетливо улыбаясь, пообещал Сосновский.

Именно в этот момент к нему подошел солдат-армянин. Попросил разрешения обратиться. И передал записку.

— Вот черт! — расстроенно воскликнул Сосновский, прочитав ее. — Форменное безобразие. Из последних сил выбиваешься. А вместо благодарности палки в колеса.

Он побежал к себе в кабинет и позвонил командиру первого батальона подполковнику Хазову.

Ровно через одиннадцать минут прапорщик стоял перед очами комбата.

— Вы почему срываете план работы полкового клуба? — ледяным голосом спросил Хазов.

— Виноват, товарищ подполковник, — ответил Ерофеенко.

Дисциплина есть дисциплина. Другого ответа и быть не могло.

Через двадцать минут рядовой Игнатов подходил к зданию клуба. Вечерело. Легкий морозец прихватил дорогу. На обочине поблескивали застывшие лужицы.

Приближалось время смены караулов, нарядов.

Вместо рядового Игнатова на кухню был назначен рядовой Асирьян.

— Искусство требует жертв, — утешил друга Мишка Истру.

4

Ночь пела заунывным голосом ветра, протяжно, негромко. Пела за окном, и на чердаке, и даже в коридоре, освещенном блеклым дежурным светом. Желтая полоска у пола обозначала дверь и была хорошо видна, когда Жанна поворачивалась на левый бок.

Время приближалось к двум, а сон не приходил. Закрыв глаза, Жанна несколько раз принималась считать. Сбиваясь, начинала снова. Однако голова не тяжелела, оставалась ясной и свежей, несмотря на то, что день минул муторный, отмеченный вспышкой простуды или, говоря профессионально, острым катаром верхних дыхательных путей. С ноября на декабрь это нормальное сезонное заболевание — хорошо, если не сопровождаемое нашествием гриппа.

Жанна была врачом. И, совершенно естественно, знала и имела средства, которые и врачи и пациенты называют снотворными. Однако… И здесь надо сделать отступление.

Как, почему и когда к Жанне Луниной пришла мысль, идея, пришло желание, призвание стать врачом?

На этот вопрос ответить невозможно.

На земле, а вернее, в жизни, на ней текущей, во все времена возникали большие и малые