Книга Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина

«Другая руина французской литературы» – Оноре Бальзак, «у нас славный, знаменитый, во Франции почти забытый и развенчанный. Успех его объясняется достоинством его романов, а падение – непонятная загадка. Литературная его участь может быть объяснена только непостоянством парижан, которые беспрестанно ищут новых идолов, новых имен. Бальзак славился пять лет; это надоело парижанам. Все Бальзак, да Бальзак, скучно! В отставку его!»[848] Можно сказать, Строев очень тонко подметил особенность французского национального характера, проявившуюся спустя десять лет, в феврале 1848 г.

Строев делился своими впечатлениями о Бальзаке: «Теперь находят, что он изображал общество ложными, неверными красками… Со времени падения своего Бальзак переменился, одевается неопрятно и нечисто. Я видел его в старом синем сюртуке и желтых нанковых панталонах. Шляпа его была помята, как будто на ней просидел кто-нибудь в продолжение целого дня. Он уже не носит той знаменитой, исторической трости, о которой написан целый роман, а заменил ее тоненькою тросточкою, которою играет, без всякого уважения к проходящим. У себя, дома, он сибарит: у него высокие комнаты, великолепные ковры, мраморные камины, дорогие картины в золотых рамах. Письменный его стол похож на выставку изящных безделушек и может быть сравнен только с роскошным туалетом самой причудливой кокетки. Бальзак очень богат и может удовлетворять прихотям, покупать все, что ему нравится… Чистота, опрятность, богатство его комнаты составляют странную противоположность с его простым, почти бедным нарядом…»[849]

Правда, к этому времени Бальзак нисколько не походил на изящных поэтов позднего романтизма, пленивших русского дипломата Виктора Балабина (о нем разговор впереди) своими аристократическими манерами. Житейская борьба уже давно стряхнула с него все остатки его раннего дендизма. Давно миновала пора его модных фраков с точеными золотыми пуговицами, тонким полотняным бельем, шелковыми чулками и легендарной тростью с набалдашником, осыпанным драгоценными камнями. Давно миновала пора его собственных выездов, кабриолетов, тильбюри, обедов в Роше де Канкаль и вечеров в легитимистских салонах, где модный романист появлялся, блистая перстнями, распространяя запах дорогих духов и ослепляя общество остроумием и легкостью своей непринужденной импровизации[850]. Накануне поездки в Петербург он был весь во власти своего жестокого рабочего режима: ложился спать в семь часов вечера, сразу же после обеда, и вставал в три часа утра. Он собирался вставать в два часа ночи и работать шестнадцать часов без перерыва. «Большую часть времени я не слежу за своим телом, – писал он. – У меня нет времени принимать ванны, купаться или бриться. А сколько людей хотят меня видеть наряженным, как денди, который тратит столько же времени на свой туалет, сколько я на писание»[851].

Особенно Строева интересовал такой феномен, как женская литература. Относился к этому явлению он явно неоднозначно, хотя и отмечал несомненный успех дам-писательниц: «С тех пор, как политика завладела парижским обществом, как все стали судить и рядить о государственных делах и действиях правительства, женщины покорились общему направлению и захотели участвовать в судьбе государства […] Вторжение их было удачно, и теперь многие мужчины принимают женские псевдонимы, чтобы поймать и оковать парижское внимание»[852].

В то же время, по словам Строева, «польза, приносимая женскими литературными трудами, едва ли превосходит вред, терпимый обществом от страсти женщин к литературе. Писательница пренебрегает занятиями своего пола: бросает мужа, не заботится о детях, небрежет хозяйством. Исключения из общего правила редки»[853].

Жорж Санд ему явно не симпатична: «Пристрастие к женщинам и отвращение к мужчинам – вот характер сандовских романов. Освобождение женщины от всех законов, кроме естественного закона любви, – вот основная их мысль. Нелепость такой мысли очевидна»[854]. Об образе жизни писательницы Строев отзывался примерно так же: «С некоторого времени г-жа Санд преобразилась в мужчину; носит сюртук, жилет; курит цигары, говорит о том, чего женщина знать не должна. В ее гостиной нет женщины, нет туалета; все мужчины, табашный дым и другие принадлежности мужской беседы»[855].

Другая знаменитая дама – писательница Дельфина де Жирарден, супруга влиятельного журналиста и издателя газеты «La Presse» Эмиля Жирардена, по словам Строева, «журналиста-спекулатора, пользующегося в Париже самою дурною репутациею», тоже не удостоилась его похвалы. Более того, она, по словам Строева, «спустилась на болото жизни и утонула в нем»[856].

Вяземский, Строев, и Погодин – профессиональные журналисты и публицисты. Отсюда их пристальное внимание к французской прессе. Всех их поражало ее невиданное развитие, огромное количество выходивших газет, а также влияние прессы на жизнь в стране; она – настоящая четвертая власть. Строев писал: «Сила парижских журналов во Франции невообразима… При легкомысленности, при смешении мнений, если журналы захотят повторять одну и ту же мысль в продолжение трех месяцев, нет сомнения, что она укоренится во французском народе и удержится до тех пор, пока те же журналы не заменят ее другою»[857].

Характерная черта, отмечаемая нашими соотечественниками, – партийный характер прессы. Русских раздражало отсутствие объективности, продажность парижской прессы. Вот что писал Строев: «Парижский журналист – человек продажный. Торговля журнальною совестью так обыкновенна в Париже, что не почитается за стыд или преступное дело […] наглые продавцы торгуют своим убеждением, как лавочники мылом или слесари замками»[858].

Как писал Строев, «в политике журналы не стыдятся сообщать ложные факты, когда на таких фактах можно основать рассуждения, подкрепляющие систему журнала. Сообщая речи палаты, журнал передает вполне только речи своих депутатов, а из речей противников выпускает весь смысл, всю сущность, оставляя самые незначительные фразы»[859]. «Одна и та же речь хороша и дурна, и глупа, и умна, смотря по журналу, в котором вы ее прочли. С некоторого времени вошло в привычку печатать в самих речах и действия палаты, т. е. ее одобрение, согласие или смех. И что же вышло? После речи Гизо журнал Прений ставит: палата рукоплескает, а National, после той же речи, печатает: палата шикает. Сравните два журнала: вам покажется, что вы читаете отчет о двух разных заседаниях!..»[860] Аналогичное мнение высказывал Погодин, перечитывая за завтраком вчерашние речи в Палате депутатов: «Всякой журналист передает их по-своему, смотря по видам партии, под покровительством которой издает свою газету […] даже действие речи на слушателей передается различно. Тихий смех в одних журналах представляется хохотом, а в других чуть ли не слезами»[861].