Книга Книга обманов - Марта Кетро

Или «папа»

Иногда кажется: надо жить так, чтобы никто не мог назвать тебя своим, не мог дать точного определения — кто ты ему. Захочет сказать «моя любовница» или «мой друг» и запнётся — «ну, не совсем…». И чем дольше ты проскользишь между людей без ярлыков, тем целее будет душа. Потому что обилие таких определений от других будто бы снимает ответственность: если человек кому-то «жена», это многое извиняет…. Вроде не зря живёшь, если про тебя уже сказано «мама». Но трудно стать сильным, когда тебе постоянно делают поблажки, вот и скользишь ничейным, отбиваясь от названий — и от людей.

Хочется, чтобы звали только по имени, которое выбираешь сам.

Стоп-кадр

«Мёд — он ведь очень полезный

Но, говорят, если зараз

Трёхлитровую банку съесть —

То всё, хана

Умрёшь и не выживешь

Потому-то и пчёлы так часто мрут

Хули, они же маленькие»

Лора Белоиван

Засыпая, очень мёрзла, хотя была горячая грелка в ногах.

Началось с того, что около трёх ночи сильно закружилась голова, и я пошла в кровать, но и там комната вертелась, как медленная завывающая пластинка, и холод шел изнутри, проступал гусиной кожей и дрожью. Я всё пыталась согреться, ощупывая ледяными пятками пупырчатую резину грелки, — купила не так давно, долго казалось, если у молодой женщины ледяная постель, это значит, жизнь её никуда не годится. Но лето случилось слишком суровым, чтобы я продолжала лелеять свои заблуждения.

И я закрыла глаза, надеясь на милосердие сна, но на внутренней стороне век побежали кадры, явно забредшие из чужой жизни.

Я видела мужчину, который по тропинке спускается к белому низкому дому. Я знала, что лето и юг, и он здесь с женой и друзьями, среди которых его любовница (допустим, они коллеги).

Он шагает, в общем и целом довольный жизнью, входит в тенистый дворик, поросший виноградом, который никогда толком не дозревает, и от самых ворот видит деревянный потемневший стол, сотни раз залитый пивом и арбузным соком, и две скамейки, на которых сидят обе его женщины. Он останавливается и любуется на склонённые головы, светло-русую и тёмную, на мелькающие руки (что они там перебирают, кизил или бусины?), пытается услышать голоса, но они замолкают.

Женщины поворачиваются к нему, одна любимая и близкая, другая желанная и чужая, такие разные, такие красивые, и смотрят. Пока глядели друг на друга, улыбались, а сейчас их лица становятся немного отсутствующими — то ли помешал, то ли обе вспомнили, кто они друг другу (хотя жена ведь не знает?).

Это всё привиделось мне в доли секунды, а дальше время замерло, потому что опять изменился ракурс — сначала я наблюдала за мужчиной со стороны, потом видела его глазами, а тут внезапно испытала его чувства, будто камеру повернули вовнутрь. И очень удивилась.

Потому что я ожидала чего угодно: возбуждения, задора или радости от ловкого обмана, вероятно, лёгкой тревоги, — но в целом этот здоровый и сытый человек казался мне удовлетворённым. Он и был вполне удовлетворён, пока шел к дому, но сейчас, в то самое мгновение, которое я вынуждена переживать вместе с ним, ощутил глубокую всеобъемлющую тоску. Она казалась почти физиологичной, потому что поднялась к сердцу от похолодевших ступней, охватила всё тело, обернулась ознобом. Он попытался было разложить её на составляющие — усталость, простуду, страх, дурной обед, — но тоска не делилась, оставаясь плотной и тяжелой, как вода.

Он вдруг остро, чуть не до рези в глазах, захотел, чтобы у него была только одна женщина, — не важно даже, какая из них, но обязательно так: одна женщина, одна правда, одна жизнь.

И, точно зная, что это невозможно — для него, в этой жизни, — не смог совладать с лицом — и клоунским жестом хлопнул себя по лбу, вскрикнул, разом охрипнув: «А, блядь, забыл», развернулся и почти выбежал за ворота — и вон из моей головы.

А я что? я уснула.

Тайные знаки любви и её окончания

Как водится, я придумала только название, совершенное, как яблоко. Нейминг — моя сильная сторона, я умею дать книге такое имя, что её можно уже не писать. Такое, что, едва придумав, начинаешь искать его в Яндексе — невероятно, чтобы столь очевидная вещь не пришла никому в голову прежде. Но нет, «искомая комбинация слов нигде не встречается, попробуйте без кавычек». Спаси бог, я не хочу пробовать без кавычек, иначе засыплют пошлостью — мистикой, астрологией и девичьими блогами. В чём-то они правы, там внутри обязательно должны быть изображения длинноруких женщин и чуть желтоватая бумага. Карты Таро, монеты и парочка яблонь, возможно горящих, чтобы только люди с быстрым и дурным воображением оценили аллюзию, остальные пусть пройдут мимо, пожав плечами, — «а, это что-то бабское». И ещё кинжал, отсылающий к определённому эпизоду:

«— Да, немного боли никому не повредит, если вы понимаете, о чём я. Кроме того, я думаю, что ножи — это отличная идея. Здоровенные блестящие офигенные ножи, такие, которыми можно шкуру с крокодила снять. Ножи хороши тем, что от них нет шума. И чем меньше от них шума, тем удобнее нам будет их использовать. Порезать всех как следует, пустить кровь, пусть видят, что мы не шутим. Стволы — для лохов, ножи — выбор мастеров.

— Мыло, может, ты нам о себе чего-то не рассказываешь? Я уже не знаю, о чём больше волноваться, о деле или о твоём прошлом»[13].

Не напрасно ты волнуешься о моём прошлом, потому что в нём заключено твоё будущее, дружочек. Я вижу его не в арканах, свечах и кофейной гуще, а в снах, которые прежде были моими, а теперь перебрались к тебе — от виска к виску, пока мы коротко задрёмывали на сырых простынях. Был у меня один такой сон, который всегда означал окончание любви. Будто я привожу домой человека, которого люблю, и пытаюсь его как-то легализировать, маме показать, мужу, ещё кому-то: «Это? Это мой друг, пришёл чайку попить», стараясь между делом к нему непристойно прижаться, потому что страсть, — а чего бы я иначе его притащила? И в какой-то момент, поглощенная хитростью и вожделением, я всегда, в каждом сне, понимаю: ничего не выйдет. Мне никого не обмануть, мне его не получить. В моей жизни, такой, как она есть сейчас, нет места этому человеку. Мою реальность невозможно так растянуть и вывернуть, чтобы иметь его при себе и не ободрать жопу, — ах, пардон, другой лексический пласт, — и никому не сделать больно. Это не говоря о том, что у предмета тоже своя какая-то свобода воли, он, может, и не хочет в мою жизнь. Но главное, что я со своей влажной ложью всегда оказываюсь перед неколебимыми, как на скале Раш-мор, образами моей семьи, которую до поры ещё как-то можно морочить, но так или иначе скоро придёт время разрушить покой, сделать то, от чего их лица станут беззащитными и растерзанными. Мне даже не надо зажмуриваться, чтобы представить, как поплывёт этот твердый рот, как рука тщетно метнётся к нему, чтобы удержать, но в последний момент предпочтёт зажать ладонью глаза — тоже без толку. И тут я всегда отступаюсь.